— А еще мы делаем хлам‑людей, чтоб те выполняли самую тяжелую работу, хотя, мне кажется, мы делаем их не так хорошо, как полагалось бы. Говорят, Господь утомился от всего и уже не так следит за тем, чтобы все делали на совесть. И еще там, на пляже, чинят старые лодки и строят новые. Тебя, наверное, туда и пошлют.

Что‑то двигалось вдали, на стеклянной равнине, и Ривас повернулся к окну. За ним, ярдах в двухстах от дома, устало ковыляло существо. Больше всего оно напоминало огромную бракованную куклу, сделанную из натянутого на проволочный каркас папье‑маше, которую потом слегка опалили на огне, и оно тащилось на ногах разной длины — медленно, словно ему поручили работу, на выполнение которой уйдет несколько столетий.

Ривас повернулся к девушке, ощущая себя ребенком, заблудившимся в странном, холодном доме.

— Ты говорила... — начал он, но голос его сорвался, и ему пришлось начать сначала. — Ты говорила, тебя вставят в одного из тех, кого ты сама собирала. Что ты имела в виду?

— Что хорошо Господу, худо для простых людей, — сказала она. — Мы здесь болеем — здесь, и, я слышала, в его храме, что в городе‑побратиме, тоже. Волосы выпадают, и начинаются... ну, типа, язвы по всем ногам... и еще, кто беременный, то скоро выкидыш... и вот когда мы делаемся совсем уж плохие, что вот‑вот помрем, он — Сойер то есть — вставляет нас... в хлам‑людей. — Она снова заплакала. — Их зовут хлам‑людьми, даже если внутри девушка. Да и разницы никакой уже...

Ривас тяжело дышал.

— Какого черта, вы что... даже убить себя не можете, на худой конец? Боже, ведь вам разрешают пользоваться инструментами, так ведь?

— Угу, — всхлипнула девчонка. — Но... это ведь грех — самоубийство. Хотя почему‑то тут, в городе, не очень‑то заботятся, что грех, а что нет... ну и потом, они... хлам‑люди то есть... ну, живут‑то они, типа, вечно.

— Что ж, хоть это хорошо, — пробормотал Ривас. — Слушай, сюда не попадала пару дней назад одна девушка? Стройная, темноволосая, с... то есть, я хотел сказать, темноволосая женщина... — Он попробовал вспомнить, какой успел на мгновение увидеть Ури позапрошлой ночью в Шатре Переформирования. — Немного тяжеловата, — добавил он неуверенно.

— Все фургоны до твоего — неделю, наверное, — сюда не заезжали. Их всех заворачивали на юг — мужчин строить лодки, а женщин переправляли прямиком в город‑побратим, в храм... туда, где сейчас сам Господь... ну, продвинутых, конечно, сразу в истекальные избы.

— А где этот город‑побратим?

— Не знаю. Давай лучше обратно по кроватям. Они не любят, когда мы разговариваем друг с другом.

— Но хоть на севере или на юге? Город‑побратим? — добавил он, не особенно надеясь получить ответ, поскольку видел ее пустой взгляд.

— Ох, да не знаю же. — Она зевнула и полезла обратно к себе в кровать.

Ривас выглянул в окно. Хромоногая штуковина превратилась в небольшую, двигающуюся рывками по стеклянной равнине точку.

— А что происходит в этих... как ты их назвала — истекальных избах?

Доски под ее матрасом скрипнули, когда она повернулась набок.

— Ох, — она снова зевнула. — Там истекают. — Чем?

— Кровью, наверно.

Нуда, подумал Ривас, не спеша лечь в свою кровать. И чего это я спрашивал?

— Наверно, завтра, — сонно пробормотала девушка. — Тебя отведут в поселок на берегу, — добавила она, когда он уже оставил надежду услышать от нее что‑нибудь еще. Потом она снова помолчала с минуту. — И закуют ноги в цепи.

Вот, значит, как, подумал Ривас.