Уже спустя восемь часов после моего звонка, незнакомка, представившаяся дочерью моей тётки, оказалась на пыльных улицах нашего старого города. Приехав, она сразу отправилась в больницу, для опознания тела матери. Об этом я узнала позже, после того, как она постучала в мою дверь. Женщина приехала одна, что меня немного удивило. Я не владела информацией о составе её семьи, но, почему-то, была уверена в том, что семья у нее есть, из чего сделала преждевременный вывод о том, что она приедет не одна. Однако, кроме нее на пороге больше никого не было, но я решила не расспрашивать её о подобных пустяках в сложившейся ситуации. Женщина, приблизительно сорока лет, с крупными локонами на концах коротких волос, представилась Элизабет, после чего попросила впустить её в дом. Сняв тонкий бежевый плащ, она сообщила о том, что уже успела посетить больницу и похоронное бюро, заказав все необходимые услуги.

Около восьми вечера, на серебристом рено, которое являлось точной копией машины, на которой ранее приехала сама Элизабет, появился её муж. Еще через десять минут два незнакомца внесли в дом закрытый гроб и, расположив его на четырех, заранее подготовленных деревянных табуретках, ретировались, получив за свои услуги незначительную плату. Не дожидаясь от меня вопросов, Элизабет пояснила решение хоронить свою мать в закрытом гробу тем, что злосчастный удар пришелся на лицо умершей. Я не стала оспаривать решение женщины и расположилась на старом кресле-качалке, покрытом мягким пледом из овечьей шерсти.

Всё, что я знала о жизни тётки до меня — это то, что она единожды была замужем и что она овдовела около двадцати лет назад. Несколько раз за всю жизнь она говорила о том, что вышла замуж не по любви и, впоследствии, мужа так и не полюбила, но я не знала о том, что у нее есть дочь. По крайней мере, я не могла вспомнить, чтобы она когда-то о ней упоминала. О существовании дочери мне сообщил старик-доктор уже после её кончины, порекомендовав поискать номер телефона её дочки в личных записях умершей.

Погода портилась. От солнечного дня в воздухе не осталось ни единого комочка тепла. Ветер за окном поспешно гнал огромные тучи, нависающие над кронами деревьев, гнущимися от его силы. Он словно не позволял уставшей небесной вате зацепиться за тонкие ветви сгибающихся деревьев и лопнуть, скидывая с себя тяжкую ношу небесных слёз. В беспомощности тучи торопливо проплывали вдаль с томной надеждой освободиться от своего бремени где-то на севере.

Из-за испортившейся погоды потемнело быстрее обычного, отчего уже около половины десятого мной начала овладевать дрема. В комнате горела всего одна тусклая лампа, стоящая на журнальном столике рядом с молчаливой пожилой парой, сидящей у гроба. Тусклое освещение пособляло дремоте одолевать моё уставшее за день сознание, помогая ей всё сильнее сковывать меня своей тонкой паутиной.

С тех пор, как молчаливые гости появились в доме, тишина стала еще более плотной. Когда человек находится наедине с собой, тишина не кажется навязчивой, но когда молчание не нарушается сразу с трёх сторон, каждый лишний шорох начинает казаться значительным. Сосредоточившись на завывании ветра за окном и тихом, мерном тиканье часов, расположенных в противоположном конце комнаты, мои веки начали склоняться под тяжестью сумерек. Засыпая, мне казалось странным, что я слышу своё гулкое, медленное дыхание и совсем не могу расслышать дыхания соседей по комнате, в компании которых мне предстояло провести грядущую ночь.

Во время первых, слабых минут дремы, которые с легкостью мог разрушить любой шорох, я думала о том, как голубоглазая Элизабет, среднего телосложения, невысокого роста, с выкрашенными в блондинку волосами, отличается от своей матери. Покойная была минимум на голову выше своей дочери, она обладала русыми волосами, усыпанными сединой, и карими глазами. Такое кардинальное внешние отличие между матерью и дочерью я оправдывала возможной схожестью дочери с отцом, которого я не знала и даже на фотографии его ни разу не видела, так что сравнивать мне было не с чем.