— Вам этого не хочется.

— Нет, хочется.

Джон вздохнул.

— Посыльный привез приказ. Если вы не захотите идти сами, стражники потащут вас.

— Тогда я непременно пойду сама.

— Не надрывайте себе сердце…

— Нет, Джон, — оборвала она его. — Мое сердце умерло, потому что оно больше не болит.

Боже милостивый, ну почему это не могло быть правдой? Она молила Бога, чтобы он лишил ее возможности ощущать боль. Но боль была очень сильной и не отпускала ее. Но об этом никто не должен был знать, особенно Уоррик.

То, что ей поменяли место заключения, не дало ей никаких надежд. Уоррик, должно быть, просто вспомнил, что она вынашивала его ребенка. Очевидно, он забыл об этом, когда его охватил приступ ярости, а когда вспомнил, то разозлился еще больше, так как должен был пойти на уступки, чтобы защитить ребенка. Она ни на минуту не сомневалась, что у него не было никаких других причин для перевода ее в более комфортабельную тюрьму.

Кроме охранника, который приносил Ровене еду, ей ни с кем не разрешили видеться. Каждый раз, когда она пыталась заговорить с ним, в ответ раздавалось невнятное бормотание, поэтому она прекратила свои попытки. Честно говоря, она бы предпочла остаться в темнице под присмотром Джона.

Теперь она часто сидела в нише окна и смотрела во двор. Ничего интересного там не происходило, но это все же было лучше, чем ничего. Ровена очень много шила для ребенка, который должен был родиться уже через три месяца.

Об осаде Амбрей ей никто ничего не говорил. Но Уоррик, узнав о ней правду, должен был захватить замок. Был ли там Гилберт? Попал ли он в плен и погиб? Все ли было в порядке с ее матерью? Свободна ли она? Или попала в новую тюрьму из-за его гнева?

Она считала дни. Маленьким столовым ножом она делала неглубокие зарубки на резной стойке кровати, отмечая каждый прошедший день. Стойки были очень изящными, богато инкрустированными, и теперь на одной из них было двадцать пять отметок, которыми ей нравилось любоваться. Но прежде чем на стойке появилась двадцать шестая зарубка, вернулся Уоррик.

Ровену об этом никто не предупредил. Он просто вошел в комнату и остановился у ниши окна, в которой, положив ноги на маленькую скамеечку, сидела Ровена, скрестив руки на увеличившемся, но еще не округлившемся животе, и пыталась определить, толкался ли это в животе ребенок или с ней самой что-то не так. Увидев Уоррика, она решила, что причина была в ней самой.

— Значит, всемогущий полководец вернулся, — произнесла она, не заботясь о том, какое впечатление произвел на него ее ехидный тон. — Вы убили Гилберта?

— Я его еще не нашел, хотя долго охотился за ним.

— Значит, поэтому вы не возвращались сюда? Но у вас ведь не было причины торопиться с возвращением, не правда ли? Вы сюда присылали приказы. Этого было достаточно.

— Боже мой, ты еще осмеливаешься…

Он замолчал, когда увидел, что она отвернулась и смотрит в окно, умышленно игнорируя его. Ровена не испугалась и не раскаивалась. На ее лице было само спокойствие. Он этого не ожидал, да он много и не думал о том, как она его может встретить, потому что он заставил себя не думать о ней, сконцентрировавшись исключительно на поисках д’Амбрейя. Но сейчас он обнаружил, что ему не нравится то негодование, которое слышалось в ее голосе. И он ощутил тот же гнев, который он испытывал в тот вечер, когда встретил ее мать.

Уоррик уселся на скамью напротив Ровены.

— Такое невинное поведение, чтобы прикрыть такую ложь, — холодно заметил он.

Она посмотрела на него, брови у нее изогнулись дугой, и спросила спокойным голосом:

— Когда я лгала? В Киркборо, когда я не знала, кто вы такой? Или когда вы явились в Киркборо со своей армией, чтобы убить моего сводного брата? Но я думала, что вам был нужен Гилберт д’Амбрей — ваш заклятый враг, и я должна была вам сказать обо всем, но была уверена, что вы убьете меня, узнав, что я его сводная сестра.