У этого Ганна, по-моему, те же вкусы: я иногда слышу, как в полночь он шаркает по лестнице (грязные башмаки он оставляет внизу) — шаркает, говорю я, вверх по лестнице, ругмя ругает подсвечник, роняя то щипцы, то колпачок, и «дерзким шумом нарушает молчанье ночи». Не реже, как три раза в неделю, Ганну подают завтрак в постель, — верный знак, что накануне он напился пьян; и три раза в неделю я слышу поутру хриплый голос, орущий: «Где моя содовая!» Давно ли всякая мразь научилась пить содовую?

В девять миссис Ганн с дочерьми обычно завтракают; обе девицы, поистине красотки, пользуются здесь, как я слышал, большим успехом. Эти милые создания то и дело наносят мне визиты — визит с чайником, визит с газетой (одна приносит, другая приходит забрать); но по пятам за одной непременно появляется другая, так что нет возможности показать себя тем славным, веселым соблазнителем, каким Вы меня знали всегда, и дома и на континенте. Помните cette chère marquise в нашем милом По? От той проклятой пули из супружеского пистолета у меня до сих пор иногда зверски болит плечо. А помните Бетти Банди, — дочку мясника? Мы дураки из дураков, что сходим с ума по таким женщинам и очертя голову пускаем в ход все средства — клятвы, посулы, мольбы, долгое скучное ухаживание, — а ради чего? Право же, ради тщеславия, и только! Когда сражение выиграно, погляди, что ты получил? Бетти Банди — грубая деревенская девчонка; а cette belle marquise — старая, румянится и носит фальшивые волосы. Vanitas vanitatum. Ох, рано или поздно я стану самым строгим моралистом!

Я тут встретил одного старого знакомого, который поселился (чтоб ему провалиться!) в этом же доме. Помните, в Риме был молодой художник по имени Фитч, красивый бородатый олух, из-за которого эта сумасбродка, миссис Каррикфергус, и вовсе свихнулась с ума? Так вот, на третьем этаже у миссис Ганн живет сейчас этот юнец. Его борода собирает вокруг него на улице толпу gamins; его великолепные в позументах сюртуки несколько пообтрепались; и у бедного малого, как и у Вашего покорного слуги (кстати, не найдется ли у Вас лишнего пятисотфранкового билета?) — как и у Вашего покорного слуги, говорю я, в карманах весьма не густо. Юный Андреа, однако же, не унывает: бренчит на своей гитаре, пишет прескверные картины и слагает сонеты в честь бровей своей воображаемой дамы сердца. К счастью, плут не знал моего имени, а то мне пришлось бы посвятить его в свои дела; и когда я окликнул его и сам ему представился: «Вы меня не помните? Мы встречались в Риме. Меня зовут Брэндон», — художника это вполне удовлетворило, и он величественно приветствовал меня.

Но как вам нравится этот Иосиф Прекрасный — он форменным образом сбежал от миссис Каррикфергус! «Сэр, — сказал он не без колебания и весь покраснев, когда я спросил его о вдове, — я был вынужден покинуть Рим через роковую любовь этой женщины. Я же красивый мужчина, сэр, — я это знаю, — все ребята в Академии просят меня позировать им; а даме, сэр, все шестьдесят. Неужели вы думаете, что я мог бы с ней связаться, принести в жертву все свое счастье для ради твари безобразной, как харпия? Уж лучше голодная смерть, сэр! Я лучше откажусь от сваво йискусства и от всякой надежды на славу, чем пойти мне на такой позорный факт!»

Вот она, истинная доблесть! И в ком — в полуголодном бедняке! В Риме он жил на те семь портретов, что заказала ему написать с себя эта самая Каррикфергус, а сейчас, как я понимаю, не зарабатывает и двадцати фунтов в год.