— Джентльмены, — сказал в тот же вечер мистер Джеймс Ганн в «Сумке Подмастерья», — у нас новый жилец, и я ставлю всем по стакану — выпить за его здоровье.

Новый жилец, ничем не примечательный, кроме очень черных глаз, изжелта-бледного лица да обыкновения до полудня валяться в постели, покуривая сигару, назвался Джорджем Брэндоном, эсквайром. Что касается его нрава и привычек, так на покорнейшую просьбу миссис Ганн заплатить вперед он рассмеялся и протянул ей банкнот; он никогда не вступал в спор по поводу ее счетов, много гулял и съедал по две бараньих отбивных per diem. Благородным девицам, всегда просматривавшим, как это в обычае у благородных девиц, все ящики и письма жильцов, не удалось обнаружить ни одного документа касательно их нового нахлебника, кроме счета из харчевни «Альбион», означенного именем Джорджа Брэндона, эсквайра. Все прочие бумаги, которые могли бы пролить свет на его биографию, хранились под хитрым запором в брамовской шкатулке , равным образом отмеченной инициалами Д. Б. И хотя всего этого маловато, чтобы судить о человеке, было в мистере Брэндоне нечто такое, что позволило дамам в доме миссис Ганн дружно провозгласить его истинным джентльменом.

Я счастлив сообщить вам, что при таких обстоятельствах мисс Розалинда и мисс Изабелла имели обыкновение очень часто наведываться в апартаменты жильца, то неся забытую к завтраку салфетку, то со стыдливым румянцем подавая недельный счет — потому что, говорили они, извиняясь, мамы нет дома, и добавляли, что джентльмену, они надеются, «все пришлось по вкусу».

Обе мисс Уэлсли Макарти пользовались каждым случаем навестить таким порядком мистера Брэндона, и тот принимал обеих с такой очаровательной свободой обращения, поистине джентльменской, разглядывая их с головы до пят по всем статьям и так серьезно останавливая на их лицах свои большие черные глаза, что девицы, ярко вспыхнув, отворачивались — в крайнем смущении и все же польщенные, а после вели о нем долгие разговоры.

— Боже мой, Белл, — скажет мисс Розалинда, — что за тип этот Брэндон! Мне он, право, ну совсем не нравится! — А уж большего комплимента мужчине женщина сделать не может.

— Мне тоже нисколечко, — ответит Белл. — Он смотрит так в упор и такие вещи говорит! Только что, когда Бекки принесла ему бумагу и сургучи — глупая девчонка принесла и черный и красный, так я взяла их у нее, чтобы спросить, какой ему нужен, — и как вы думаете, что он сказал?

— Да, дорогая, что же? — вмешалась миссис Ганн.

— «Мисс Белл, — говорит он, глядя мне в лицо, — и какими глазами! — Я возьму оба: красный, потому что он, как ваши губки; и черный, потому что он, как ваши волосы; и еще атласную бумагу — потому что она, как ваша кожа!» Как любезно — как по-джентльменски!

— Подумать только! — воскликнула миссис Ганн.

— Нет, честное слово, по-моему, это грубо! — возмутилась мисс Линда. — Если бы он сказал это мне, я бы дала ему пощечину за такую наглость! — И Линда десять минут спустя пошла к нему в комнату — проверить, посмеет ли он сказать и ей что-нибудь такое. Что сказал ей мистер Брэндон, я так и не узнал; но муки зависти, побудившей мисс Линду резко осадить сестру, уступили место приятному расположению духа, и она предоставила Белле говорить о новом нахлебнике, сколько ей будет угодно.

А теперь, если читателю не терпится узнать, что представлял собою мистер Брэндон, то пусть он прочтет его нижеследующее письмо. Оно адресовано было не более и не менее, как некоему виконту; и с нарочитой небрежностью было отдано в руки Бекки, служанки, чтобы та снесла его на почту. Бекки же, перед тем как исполнять такие поручения, всегда показывала письма своей хозяйке или одной из барышень (не надо думать, что мисс Каролина была на этот счет хоть чуточку менее любопытна, чем ее сестры); и когда наши дамы увидели на конверте имя его сиятельства виконта Синкбарза, их почтение к жильцу еще возросло против прежнего.