— Зубаста, да не на моихъ стариковъ. Супротивъ тѣхъ не выстоитъ, коли жрать начнутъ. Вѣдь ни днемъ, ни ночью покою не дадутъ, ни въ будни, ни въ праздникъ. Да старики-то стариками, а еще братъ женатый напустится, да невѣстка. Братъ-то жену и изъ своихъ деревенскихъ взялъ, да только приданаго было мало, такъ тоже, охъ, какъ жрали! А Дунька — чужая, да и совсѣмъ безъ приданаго. Ну, да ужъ на нѣтъ и суда нѣтъ. Пущай беретъ ее обжигало.

— Не ужиться ей съ нимъ, замѣтила Матрешка. — Она вертушка да хохотушка, а онъ серьезнаго изъ себя доказываетъ и все хочетъ на степенный манеръ. Сбѣжитъ она отъ него.

— Да какъ сбѣжать-тo, милая, ежели мужъ паспорта не дастъ, сказалъ Мухоморъ.

— Ну, будутъ жить, какъ кошка съ собакой.

— А это другой фасонъ. Да ничего, утрамбуется. Онъ ее вареньемъ да пряниками закормитъ.

— Не больно-то она любитъ варенья. Ей горькаго до слезъ подавай. Вотъ на пиво, такъ ой-ой какъ пронзительна! Ядъ сущій. А обжигало самъ непьющій и ее соблюдать хочетъ, разсуждалъ Леонтій, но Мухоморъ сейчасъ-же его перебилъ:

— Однако ты подругу-то продалъ, такъ угощеніе съ тебя. Веди меня и Матрешку въ трактиръ.

— Да, да… Вѣдь полтину на пивѣ проугощать хотѣлъ, поддакнула Матрешка.

— Сдѣлайте одолженіе. За этимъ не постоимъ, отвѣчалъ Леонтій и повелъ Мухомора и Матрешку на деревню въ трактиръ.

Трактиръ былъ грязный, съ ободранными стѣнами, съ засиженными мухами растрескавшимися стеклами въ полусгнившихъ рамахъ. Стеклянная входная дверь не имѣла двухъ стеколъ въ переплетѣ и вмѣсто нихъ была вставлена синяя сахарная бумага. Трактиръ находился при постояломъ дворѣ и въ немъ продавали водку распивочно и на выносъ. Въ глубинѣ противъ входа стояла стойка, а за ней помѣщался буфетчикъ въ красной кумачевой рубахѣ и жилеткѣ съ бронзовыми пуговками. Тутъ-же, около него, топтался подручный мальчишка въ передникѣ. Нѣсколько пьяныхъ рабочихъ стояли передъ стойкой и требовали себѣ «стаканчики». За столикомъ помѣщалась совсѣмъ уже пьяная Варвара и доканчивала «сороковку». Было душно, накурено махоркой. Изъ другой комнаты доносилась пьяная пѣсня и звуки гармоніи.

— Антипычу! кивнулъ Леонтій буфетчику, вводя Матрешку и Мухомора въ трактиръ. — Разсчетъ получилъ и въ деревню, братъ, ѣду.

— Доброе дѣло. Чѣмъ потчиваться будешь? спросилъ буфетчикъ.

— Да давай двѣ пары пива покуда, а тамъ видно будетъ.

Компанія усѣлась за столикомъ. Къ Леонтію подскочилъ оборванный мужикъ безъ шапки и въ такой рубахѣ, что въ дырья ея сквозило тѣло. Онъ былъ босой и держалъ въ рукахъ старые валеные сапоги.

— Купи, братанъ, валенки. Смерть похмелиться хочется, а денегъ нѣтъ. Купи, тебѣ въ деревнѣ топтать ихъ будетъ отлично, бормоталъ онъ, суя Леонтію валеные сапоги.

— Ну, тя въ болото! отмахнулся Леонтій.?

— Да вѣдь дешево отдамъ. Дай на три стаканчика и володѣй добромъ.

— Толкнись къ Антипычу. Чего ты ко мнѣ-то лѣзешь?

— Да не беретъ. «Не имѣю, говоритъ, собственной правы».

— Ну, ужъ значитъ, хороши-же и валенки, коли не беретъ.

— Боится, видно… Недавно тутъ была у него исторія. Краденое принялъ, шепнулъ мужикъ.

— Ну, вотъ… Толкуй… Краденыхъ отца съ матерью приметъ, ежели стоющіе. Нестоющіе валенки твои — вотъ и не принимаетъ.

Оборванный мужикъ уныло крякнулъ и отошелъ отъ Леонтія.

На столѣ у Леонтія явилось пиво. За пивомъ Леонтій расчувствовался и опять началъ о Дунькѣ.

— Дѣвка-то ужъ очень хороша. Она съ душкомъ: чуть что не по ней — сейчасъ шаршавится, но за то работящая. И, Боже мой, какая работящая! Золото, а не дѣвка.