— Какого товару, Данило Кузьмичъ? задалъ ему вопросъ лавочникъ.

— Товаръ у насъ одинъ. Пять фунтовъ овсянки для собакъ, да хлѣба, отвѣчалъ покупатель и прибавилъ:- Слышь, хлѣбъ у васъ больно плохъ. Совсѣмъ вы его не пропекаете. Даже собаки не ѣдятъ.

— Такія времена нонѣ, Данило Кузьмичъ. Ты егерь, ты человѣкъ вразумительный, тебѣ нечего разсказывать. Мы и стараемся пропечь, да что жъ ты подѣлаешь! Годъ голодный. Конечно, ужъ онъ не тотъ хлѣбъ, что въ урожайный годъ, но надо покориться. Въ Тамбовской губерніи вонъ еще хуже ѣдятъ. Я самъ этотъ же хлѣбъ ѣмъ и не ропщу на Бога, разсказывалъ лавочникъ, принимаясь отвѣшивать овсянку, и спросилъ: — Хлѣба-то сколько?

— Собакамъ чернаго пять фунтовъ, а мнѣ полубѣлаго фунтъ да ситнику фунтъ, отвѣчалъ егерь.

Лавочникъ продолжалъ:

— Туги нонѣ времена… Охъ, какъ туги! Мы вотъ тутъ на непропеченный хлѣбъ обижаемся, а прочти-ка ты въ газетахъ, что вонъ въ Тульской и Рязанской губерніяхъ дѣлается!

— Читалъ. Такъ вѣдь тамъ неурожай.

— А отъ ихняго неурожая и наша Питерская губернія страдаетъ. Мука-то вонъ тринадцать съ полтиной куль, да еще грозятся, что зимой будетъ пятнадцать, такъ какъ изъ нея хлѣбъ-то за рубль пудъ выпекать?

— Больно хлѣбъ плохъ. Собаки рыло воротятъ отъ твоего чернаго хлѣба. Да и полубѣлый тоже.

— Ну, да что тутъ жалиться! Тяготы… Нынѣшній годъ ужъ должны пострадать безъ ропота. Все это отъ Бога… вздыхалъ лавочникъ и, чтобы перемѣнить разговоръ, спросилъ егеря:- А какъ овсяникъ?

— Медвѣдь? Можешь ты думать, ушелъ! Ушелъ и два двугривенныхъ мои пропадомъ пропали. Сначала я его господамъ прочилъ, чтобы облаву сдѣлать. Потомъ, думаю, семъ-ка я его опою водкой и убью дубиной пьянаго, чтобы шкуру не попортить. Чудесно. Взялъ я корыто, накрошилъ въ него хлѣба, вылилъ въ хлѣбъ бутылку водки и поставилъ въ овсы. Овсы теперь скошены, а онъ послѣ покосовъ каждый день на зарѣ ходилъ на овсы по старой привычкѣ и вылъ отъ голода. Чудесно. Поставилъ съ вечера корыто на овсы. Прихожу на утро — ни медвѣдя, ли хлѣба, ни водки. Стоитъ одно пустое корыто. Выпилъ водку, подлецъ, ушелъ и ужъ больше не показывается. Пропалъ.

Лавочникъ захохоталъ.

— Надулъ егеря, сказалъ онъ.

— То-есть ужъ такъ-то надулъ, что и ума не приложу, отвѣчалъ егерь. — Такъ бутылка водки пропадомъ и пропала. Вѣдь вотъ поди жъ ты! Лучше бы я самъ ее выпилъ.

— Что хорошаго медвѣдю зря водку стравить! Человѣкъ ты не богатый.

— Да вѣдь на шкуру льстился; чтобъ шкуру сохранить. Яду бы ежели, такъ вѣдь отъ яду шерсть изъ шкуры лѣзетъ. Вонъ волковъ травятъ стрихниномъ, такъ посмотри, что послѣ со шкурой-то.

— Что говорить! А вотъ расчетъ съ водкой не вышелъ. Должно быть, матерый медвѣдь былъ, коли отъ бутылки водки не свалился.

— Это-то и обидно, что матерый. Знато бы да вѣдано, такъ я ему двѣ бутыли… Вѣдь шкура-то медвѣжья что стоитъ!

— Ну, за твое здоровье выпилъ.

— Молчи. Не дразни. Меня ужъ и такъ дразнятъ и проходу не даютъ. Такъ сколько съ меня за все про все? Ахъ, да… На копѣйку еще сѣры для собакъ положи, сказалъ егерь.

Лавочникъ сталъ звякать костяжками на счетахъ.