— Смотри, Рафаэль, ее чайник забыл застегнуть ширинку, — шепнула мне однажды Черная Тетя, указывая на хоботок, торчащий между пуговицами чехла.

— Это все, что осталось от него, — сказала Рыжая Тетя, и я чуть не вырвал тот чай с молоком, который она мне налила, потому что чашка, из которой я пил, с тонкими фарфоровыми стенками и ручками, показалась мне вдруг похожей на плечевые или тазовые кости скелета — такие же закругленные и бледно-голубоватые.

А временами Рыжая Тетя проявляла такую душевную широту и неожиданное великодушие, что посреди еды вдруг говорила: «Ты можешь взять его сегодня вечером» — и все понимали, что она говорит о «лифчике, который расстегивается спереди», том самом, розовом, с белой бабочкой и сиреневым кружевом, который Наш Эдуард купил ей в их медовый месяц в Каире и который стал в нашем доме символом женственности и соблазна. Маленькую льняную сумочку он тоже купил ей тогда, и сегодня она всегда вешает ее на плечо, когда выходит совершенно голая из своей комнаты. «Эдуард уже умер? — спрашивает она тонким дрожащим голоском и возвращается в свое убежище. — Возьми его, — повторяет она со снисходительной щедростью. — Ты найдешь ему лучшее применение».

Они стригли друг друга, они вместе пили «файф-о-клок» из веджвудовских чашек — одна со стиснутым сердцем, другая со сдержанным смехом, и обе с прижатыми мизинцами: «Не отставляй мизинец, еще подумают, что ты румынка», — и каждый четверг вместе замачивали в молоке мак, купленный на «Махинюде», и пекли субботние пироги.

Я любил стоять возле миски с маком, смотреть на зерна и наблюдать, как они пропитываются молоком и одно за другим опускаются к покою дна. Вниз-вниз опускались они, медленно-медленно, кроме нескольких, которые оставались плавать и яриться, и завладевали теперь всей поверхностью молока, и начинали кружить по ней широкими, молчаливыми кругами, точно черные точки аистов в высоком небе.

Четыре маковых пирога пекли мои Тети. Два больших длинных и два маленьких круглых. Два больших пирога Большая Женщина нарезала и съедала с субботним утренним кофе, после крутого яйца, раздавленного с оливковым маслом, солью и жареным луком, который мы ели с нарезанным помидором, селедкой и свежей халой. Один круглый маленький пирог получал я, а другим круглым маленьким пирогом — как я уже начал рассказывать до того, как свернул в переулки рынка, к желтым котам, играм в «балуры», опасным трещинам на пятке, бесстыдным фарфоровым чайникам и милым больничным коровам — Черная Тетя подкупала Готлиба-садовника, чтобы он позволял ей войти в запретный парк Дома слепых.

Вот она: размахивает пакетом с пирогом и приближается к воротам Дома слепых. Вот Готлиб-садовник появляется ей навстречу из кустов. Его большие нетерпеливые руки гребут рычагами, которые передвигают его инвалидную коляску, его глаза уже подняты к воротам. Он унюхивал пирог из любого места в глубине парка, где бы ни находился, и всегда появлялся, вместе с желтым североамериканским гигантом, что сидел на обрубках его ног, медленно-медленно покачивая кончиком ослепительно желтого хвоста и сверля мир злобным золотом своего взгляда.

Черная Тетя брала пакет с пирогом в зубы и взбиралась по путанице железных прутьев парковых ворот. Длинная обнаженная нога переступает через грозные острия, вторая нога спешит за ней вдогонку. Садовник Готлиб поднимает руки, а Черная Тетя, точно большая обезьяна, наклоняется, держась за прутья, нависает над ним, раскрывает рот и роняет пакет с пирогом прямо в его могучие руки, жадно взывающие к ней из коляски.

Садовник Готлиб разрывал бумагу, рычал что-то нечленораздельное, потому что рот его тотчас наполнялся слюной и маком, голландскими сладостями и печальными воспоминаниями детства, и сигналил ей рукой поторопиться.