Затем она уменьшала пламя, следя за ним слезящимися глазами сквозь желтоватое маленькое окошечко керосинки, возвращала крышку на место и выходила. Бабушка, когда еду варила она, всегда выходила из кухни пятясь, реверсом, как будто предупреждала кастрюлю, что хоть она на время покидает боевой пост, но ее глаза все равно следят за тем, что происходит в кухне, даже издалека. Но Рыжая Тетя выходила, не оборачиваясь, и точно через час с четвертью возвращалась назад, бросала в кастрюлю «пучок для конца», гасила огонь и говорила: «Еще полчаса, и будет готово. Скажи своей Бабушке».

И действительно, полчаса спустя, когда Бабушка снимала крышку, из кастрюли подымался несказанный запах, золотистые и зеленоватые кружочки плавали на поверхности супа, и надо всем этим витало легчайшее облако свежести и говорило: «Дом».

Накрывали субботний стол, Мать зажигала свечи. Бабушка произносила кидуш, и женщины пели: «Ки бэ кодеш хазитиха…», между тем как я, не довольствуясь собственной порцией, торжественно переходил от одной тарелки к другой и пробовал из каждой, потому что куриный суп, даже сделанный из одной и той же курицы и сваренный в одной и той же кастрюле, приобретал разный вкус после того, как его ели разные женщины.

Однажды я спросил Рыжую Тетю:

— Где ты научилась готовить такой вкусный суп?

— Твоя Бабушка меня научила. Как мило с ее стороны, правда?

А после еды она бежала к унитазу, вырывала тот вкусный суп, который только что сама приготовила и съела, и уходила в «комнату-со-светом», чтобы, как всегда по пятницам, сидеть там с Мамой: одна — с очередной книгой из новой стопки, что я принес ей из библиотеки, другая — решая очередной кроссворд из «Давар а-Шавуа». Бабушка медленно попивала свой «медицинский» коньяк, «чтобы смыть жир, который пристал к горлу», а потом снаружи раздавался гудок машины, и Черная Тетя вскакивала, говорила: «Это за мной. Привет. Я вернусь или поздно вечером, или завтра», — и исчезала.

Моя сестра, не по годам смекалистая и язва, говорила: «Каждой женщине и девчонке положены субботние „тонки“!», но Черная Тетя уже не слышала, а Бабушка поворачивалась ко мне и говорила: «Сходи к нему, Рафинька, отнеси ему его суп».

Я брал маленькую кастрюльку Авраама, наливал в нее щедрую порцию супа, оставшегося в нашей большой кастрюле, вместе с зеленоватостью кабачка, оранжевостью морковки, зеленью сельдерея и золотистостью лука — так мужчины видят и так они помнят, — добавлял вермишель и белый кусок куриной грудки, спрашивал тебя, хочешь ли ты пойти со мной, и мы шли вместе по темным тротуарам квартала, среди запахов других субботних куриных супов, что доносились из других окон («наш куда лучше, понюхай», — говорил я тебе), под звуки кошачьих завываний совсем вблизи и шакальих — немного подальше.

Мы пересекали аллею, входили в переулок и заходили во двор Авраама, который сидел в своей пещере, высеченной в скале, в тенях керосиновой лампы, курил трубку и ждал.

— Шабат шалом, дети.

— Шабат шалом, дядя Авраам, — важно отвечал я.

— Посидите со мной, чтобы мне не есть одному. Садитесь-садитесь, не стесняйтесь.

Мы садились. Авраам ставил кастрюльку с супом на свою издырявленную жаровню с углями и терпеливо ждал.

— Еще немного, и закипит, — говорил он. — Возьми себе пока, Рафаэль, потяни немножко из моей трубки, но осторожно, чтобы не закашляться, да?

— Можно зайти в твой дом? — спрашивала сестра.

— Нельзя.