«Вот он я».

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ВЕСЕННИМ УТРОМ

Весенним утром, в будний день пасхальной недели, господин Шифрин пришел в коровник Дедушки Рафаэля, сел на один из бидонов и заплакал.

Дедушка посмотрел на этого человека, когда-то элегантного и стройного, а теперь выглядевшего опустившимся и жалким, и в нем пробудились сострадание и гнев. Он велел своему сыну, он же мой Дядя Реувен, продолжать раздачу корма коровам, а сам перепрыгнул через забор и вошел в соседский дом.

— Встань, безумица! — сказал он госпоже Шифриной, схватил ее за руку и вытолкнул на веранду. — Сиди здесь! — приказал он ей, а господину Шифрину, который стоял и трясся за его спиной, велел одеть маленькую Рахель.

Мама подсматривала сзади. Рыдания госпожи Шифриной, смущение ее мужа, растущая обида их дочери — прошло немало времени, прежде чем Рахель оказалась одетой.

— Выведите ее во двор, — сказал Дедушка Рафаэль.

Не знаю, что вселило в него такую уверенность и властность. Быть может, ощущение неотложности, это порождение близящейся смерти, быть может — желание еще раз принести пользу, исправить, помочь.

Господин Шифрин взял было дочь на руки, но Дедушка Рафаэль остановил его:

— Не так, дайте ей руку, пусть шагает сама, — а Рахели сказал: — Смотри на солнце, оно высушит тебе слезы.

Рахель открыла глаза, подняла голову и чихнула.

— Это солнце, — сказала она, и ее голос был уже низким, густым голосом слепых. — Я чувствую его на лице.

Она шла с отцом по краю двора, одна рука — в его ладони, вторая трогает, потом гладит, потом перебирает палки забора.

— Пойди с ней в угол двора, соберите там яйца, — велел Дедушка Рафаэль своей дочери.

Взявшись за руки, девочки вошли в тень деревьев, где обычно неслись Бабушкины куры. Мама закрыла глаза, и они обе ползали в темноте на четвереньках, шаря среди колючих соломинок и твердых комков земли и нащупывая руками гладкость яичных скорлуп.

«Даже сейчас, когда я тоскую по ней, я закрываю глаза, — сказала она мне. — Может быть, так ей будет легче вернуться ко мне. Я открою их, как открывают дверь, и вот они мы — стоим друг перед другом и сразу обнимаемся».

Подружки вышли за ограду и стали прогуливаться по склону. Стояла весна, и они чистили и ели сунарию и дикую горчицу, и Рахель громко смеялась. Госпожа Шифрина смотрела на них с веранды и не осмеливалась заговорить.

— Я устала, — сказала Рахель немного погодя. Но вечером она снова встала с постели и села за кухонный стол, дожидаясь своего отца.

— Нож? Ты даешь ей нож?! — закричала ее мать, когда увидела, что они вдвоем нарезают овощи на ужин.

— Осторожней, Рахель, — сказал господин Шифрин. — Рука с ножом должна все время помнить, где вторая рука.

Потом он позвал Маму, чтобы та пришла почитать его дочери книгу, и, когда Мама вошла, Рахель уже сидела в кровати с забинтованным пальцем, широко открыв глаза и прислушиваясь, как ее отец переписывает в блокнот дневные записи и подсчитывает на идише хозяйственные расходы.

В конце того лета поселковый учитель пришел к ним с визитом. Как и госпожа Шифрина, он тоже выразил сомнение, что слепая девочка сможет учиться вместе со зрячими детьми.

— Господин Шифрин, — сказал он, — вспомните сами, ведь ваша дочь не хотела учиться читать и писать, даже когда была зрячей.