Я вернулся на КП ни с чем. Доложил, что снайпер бочажок стережет. «Черт с ней, с водой, – сказал ротный. – Надо получше окопаться».

Но куда там окапываться? За день вымотались так, что прилегли в неглубокие свои ровики, отрытые наспех еще утром, и уснули смертным сном.

Сколько мы спали, сказать не могу. Может, минуту всего и спали. А может, и полчаса. Проснулись от грохота и крика. Залп немецких минометов был настолько мощным, что казалось, вот-вот нас вытряхнет из наших ровиков. Одна мина попала в самый край моего бруствера. Еще бы несколько сантиметров – и конец. «Хабибуллин! – закричал ротный. – Давай скорее пулемет!» Тот заматерился, откуда-то выкатил станковый пулемет и принялся вместе с Терешиным устанавливать его на бруствере.

А немцы уже пошли в атаку. Вначале заорали где-то слева, замелькали во ржи. Ротный бил по каскам, на голоса, короткими очередями. Когда они выбегали на чистое, делал длинную очередь. Немцы падали, откатывались. Затихали. Раненые уползали в рожь. Он их не трогал. Другие лежали и громко стонали. За ними выползали санитары и утаскивали их. И этих он не трогал. Но через некоторое время опять слышались крики команд, и немецкая цепь вырастала во ржи и шла на нас. И снова Терешин останавливал их.

В соседнем ровике я нашел ручной пулемет Дегтярева. Попробовал. Пулемет был исправный. Я начал стрелять в другую сторону. Потому что немцы после нескольких безуспешных атак стали обходить нас. Теперь мы поменялись с ними ролями: они наступали, а мы резали их из пулеметов.

Отбили очередную атаку. Стало тихо. «Покурить есть?» – спросил Хабибуллин и выругался, такая уж у него была привычка. «Нету, товарищ лейтенант». И он снова выругался.

День прошел так быстро, что мы и не заметили, как стало темнеть. И снова немцы заорали во ржи. Оттуда веером полетели трассирующие пули. И на этот раз мы положили их. Диск в моем дегтяре опустел, а зарядить его было уже нечем. «Все, товарищ лейтенант, – доложил я Терешину, – патронов больше нет». – «Бросай свой пулемет и иди ко мне. Держи ленту, чтобы не захлестывала. А то сейчас опять пойдут».

Когда совсем стемнело, кончились патроны и в станкаче. Хабибуллин пополз по окопам, но вскоре вернулся, сказал, что ничего не нашел, и выругался.

К счастью, немцы больше не атаковали. Видимо, тоже выдохлись.

Ротный вынул из «максима» затвор, поднялся и, ничего нам не говоря, пошел к переправе.

Немного погодя решили уходить с позиций и мы с Хабибуллиным. Никому тут уже наша связь не нужна была. Зачем мертвым связь?

Лейтенант Хабибуллин шел к переправе и всю дорогу матерился. Он ругал нашу артиллерию – за то, что не поддержала нас ни перед первой атакой, ни потом, когда стало ясно, что, если не подавить немецкие пулеметные точки и минометные батареи, высоты нам не взять. Ругал комбата и ротных – за то, что, несмотря на потери и всю бесполезность атак, они снова и снова поднимали людей.

Мост, который еще ночью перед атакой навели саперы, оказался цел. Но немцы его простреливали. Немецкий пулеметчик пристрелял свой «машинненгевер», видимо, еще днем, когда наши ребята из соседних рот после первой неудачной атаки и сильной контратаки немцев валом валили на ту сторону. Каждые две минуты длинная очередь прошивала темноту и пространство над настилом. Две минуты – и очередь. Пули по воде – чок-чок-чок! Первым пробежал Хабибуллин. Матернулся и побежал. Слышу, уже на том берегу матерится и меня зовет. Я пропустил одну очередь, другую, третью… Не могу от земли оторваться, и все тут! Что со мной сделалось, не пойму. А чувствую, что не владею собой. Страх какой-то напал. В окопе, когда из дегтяря стрелял, когда немцы были совсем рядом, такого страха не чувствовал.