В двенадцать часов по ночам

Из гроба встает барабанщик;

И ходит он взад и вперед,

И бьет он проворно тревогу.

Почему двенадцать? Мы сколько тут сидим? Уже утро! Уже должно вставать солнце! Но за окном все еще темно, а часы в студии (старые, советские, электронные, с кроваво-красными цифрами) на моих глазах отматывают время обратно к нулю.

– Выключи! – хрипит Виталик. – Выключи немедленно!

Несмотря на оцепенение, я нахожу в себе силы дотянуться до пульта и выкрутить звук в ноль. Музыка смолкает. Слишком поздно. Я вижу, как из ушей Виталика начинает идти кровь, а глаза словно кипят, пока зрачки не исчезают, оставив только белок. А потом он разевает рот – и из него, с тем же противным пластиночным хрипом, раздается музыка, которую я так пытался вырубить. Только слова уже не на русском.

Und um die zwölfte Stunde

Verläßt der Trompeter sein Grab

Und schmettert in die Trompete

Und reitet auf und ab.

Я не знаю немецкий! Я не знаю, что говорит этот шипящий жуткий голос, который звучит несмотря на то, что звука нет и мы не должны его слышать! Я не должен этого знать, но понимаю – он говорит, как в двенадцать часов трубач покидает могилу.

– Мы здесь, – шепчет голос из разинутой глотки звукорежиссера. Нет, даже не голос, а целый чертов хор, в котором я слышу женские голоса, и старческий хрип, и тоненький писк ребенка. – Мы поднялись. Мы ждем тебя. На темной лестнице нет света. В темном коридоре нет света. Выйди к нам. Поиграй с нами. Мы играем в прятки. Ты водишь. Мы стоим в коридоре. Мы стоим в темноте. Выйди к нам. Посмотри вокруг. Посмотри в темноту. Мы стоим в темноте. Мы стоим в темных углах. Мы смотрим на тебя из темных углов. Ты видишь? Выходи поиграть. Мы играем в прятки.

Я смотрю на свои руки. Они дрожат. Ладони сжимаются и разжимаются. Мне начинает казаться, что в них что-то есть. Я вижу лицо. Лицо девушки под водой, а в руках – её горло. И я сжимаю его со всей силы.

– Мы играем в прятки. Мы водим. Ты прячешься. Мы идем искать.

Горло в руках сменяется рулем. Я в машине. За окнами пролетают городские улицы, на спидометре – 120 километров в час. Вечер. Улицы должны быть пустыми, к черту светофоры. Какая-то дура переходит дорогу! Черт! Она же видит, что я здесь еду! Она должна меня видеть! Она не может меня не видеть!

– Мы идем искать. Мы видим тебя. Мы видим, где ты. Мы пришли за тобой.

Машину заносит, она вылетает на перекресток. Его пытается проехать скорая. Слышится визг тормозов, водитель неотложки выкручивает руль. Столкновение. Меня разворачивает, я судорожно давлю на педали и каким-то чудом возвращаюсь на дорогу. Скорая влетает в фонарный столб – и остается далеко позади.

– Мы пришли за тобой. Мы за дверью. Открой нам. Открой нам. Впусти нас.

Это мертвецы! Или менты? Или мертментцы! Ха-ха-ха! Не важно, кто! Важно, что они пришли за мной. Нет-нет-нет! Все из-за этой суки! Лена! Леночка, Ленусик! Сука! Куда?! Куда, черт, мне от них деться?! Окно! Окно-окно-окно! Последний выход, там они меня не достанут.

Я стою у окна студии. Подо мной – ночной город. Я не хочу делать шаг, но другого выхода просто нет. Поворачиваюсь только для того, чтобы увидеть, как Виталик, добрый друг Виталик, с оскаленной улыбкой и услужливостью опытного портье, распахивает дверь в студию. Они заходят. Лена, которая не должна была меня бросать! Или хотя бы остаться на дне гребанной реки, где ей самое место! Лена, сука, ТЫ ЖЕ НИЧЕГО НЕ МОЖЕШЬ СДЕЛАТЬ НОРМАЛЬНО! А кто рядом с тобой? Старикан? Вот к кому ехала скорая! Она не успела.