Мы выходим на улицу и за углом, в маленьком русском ресторанчике, за маленьким столиком едим капустную петербургскую еду и запиваем плохим горьковатым вином. Я спрашиваю Галину про Париж — оказывается, хотя она так любит этот город, бывать там ей не довелось. Она рвалась в Париж всей душой, но ее не выпускали: людям со столь западными интересами путь на Запад был заказан. Она до сих пор мечтает о Париже, знает о нем все, что можно знать или вообразить. Но она рада, ужасно рада, что за эти дни произошло так много интересного и что столько западных людей приехали повидаться с ней. Просто удивительно, как много людей до сих пор интересуются Вольтером и Дидро, думают о них, читают их книги. Сюда часто приезжают французские ученые, ищут новые сокровища. Но это просто невероятно, как плохо они понимают Россию — и насколько русским человеком был сам Дидро. Екатерина, та понимала, что нужно России. Не тяжкий труд, не грубость, не жестокие и глупые тираны, произрастающие на ее почве, как капуста, — но больше яркого света, больше цивилизации.

Мы возвращаемся в ее квартиру. Галина зажигает разноцветные свечки, расставляет их по всей комнате. Она открывает серванты и ящики, показывает мне газеты, письма, фотографии, старинные документы. Здесь есть гравюры с пейзажами Петербурга XVII века, осторожные письма из Французской академии, датированные еще пятидесятыми годами. Здесь есть фотографии пикников, на которых веселилась Галина, сотрудниц Публичной библиотеки, с которыми работала, программки опер, которые она слушала, стихи, которые написала. Подобные реликвии всегда напоминают мне о непрочности и быстротечности жизни и о наших отчаянных попытках придать ей хоть какую-то форму и смысл, всякий раз ускользающий от нас. И мы, такие цельные и реальные, оказываемся бессильны; и напрасно, пытаясь избежать одиночества и заглушить боль бытия, воздвигаем мы здания и монументы. Галина открывает книги, показывает мне иллюстрации и гравюры: русские города, праздники, лодочные прогулки, процессии, парады. Она достает яркие модные журналы: старые экземпляры парижского журнала «Vogue», и на страницах с загнутыми уголками я вижу платья, фасоны которых она старательно копирует с помощью стоящей в углу швейной машинки.

Проходит ночь — а мы все говорим. И только когда начинает светлеть небо за полузанавешенным окном, я решаю, что пора уходить. На холодной пустой улице за воротами своего двора она стоит в своем красном платье и очень крепко целует меня. В этот ранний час мир кажется мрачным и угрожающим. Собаки и кошки роются в мусорной куче, топочут по улице чьи-то шаги, черные воды каналов бьются в гранитные берега. Не исключено, что в городе комендантский час. Но Галине все же удается поймать для меня ночное такси. Я сажусь в машину, но она останавливает меня.

— Запомните: теперь коммунисты ушли, и в России станет лучше. Это правда, mon cher, поверьте мне.

— Да, Галина, я верю вам. Конечно, я вам верю.

— А почему вы мне верите?

— Потому что я плохо знаю Россию и мне хочется вам верить, вот и все.

— Хотела бы я сама себе верить. Я позвоню вам, когда буду в Париже, oui?

— Очень на это надеюсь. И хотел бы снова увидеться с вами, Галина.

— Не думайте, что я не приеду! Обязательно приеду. Меня приглашали много раз — и такие милые люди. А ваш друг Бу обещал помочь мне.

— Не сомневаюсь, что он поможет.

— Вы не представляете, сколько у меня хороших друзей. Они меня не забывают, никогда не забывают. Я не выезжаю далеко, но меня знают во всем мире.

— Конечно. Вы прелестны. До свидания, дорогая Галина.

— До свиданья, mon cher ami, — говорит она, а сама все держит меня за руку. — Послушайте: я счастлива! Я так счастлива, что вы любите книги!

— Конечно люблю.

— И вот вам маленький подарок на память.