|
«Не курить, не пить, не есть. В наличии: аварийная предохранительная подушка, защитные подлокотники, кондиционер, ремни безопасности. Пристегните ремень, не разговаривайте с водителем. Специальный рейс до аэропорта», — сообщает мне приборная панель. И я сижу в этой безопасной и высокоинформативной клетке, а со всех сторон нас окружают медленнотекущие «саабы» и умеренные «вольво», и все предупредительно мигают огнями. Мы лавируем по обширной сети автострад, связывающей многочисленные острова в единое целое. Мы проезжаем мимо центров садоводства, мебельных магазинов, автомобильных салонов, дворцов фастфуда, супермагазинов «IKEA» и этих симпатичных загородных будочек, которые сегодня так нужны компаниям мобильной и компьютерной связи, чтобы мы не теряли контакта с всемирным трафиком сигналов и знаков. Все вокруг меня — триумф буржуа, царство приличия, скука общих мест, соблазн экспансивной рекламы, великое, хоть и блеклое чудо социал-демократии, изобилие и расточительность века шопинга, в котором все перегружено, всего слишком много. Затем мы минуем цепь озер, проезжаем смешанным сосново-березовым лесом. И вдруг все — указатель говорит, что мы на верном пути: Арланда, Арланда. Я еду домой.
Но почему, почему у меня такое чувство, что это путешествие принесет мне еще много хлопот?
36 (прошлое)
Но, несмотря на годы и усталость, наш герой не может долгое время оставаться без дела. Вскоре он возобновляет свои обычные файв-о-клочные прогулки по улицам Парижа; бродит по элегантному, эротично-подновленному Пале-Роялю. Здесь продаются газеты и периодические издания, энергично распространяются и уносятся домой запрещенные книги, фланируют вдоль пассажей, мимо зазывающих покупателей торговцев и прогуливающихся щеголей самые красивые городские проститутки в соблазнительных и вызывающих нарядах. По старинке он обсуждает сам с собой вопросы политики и любви, предпочтений и философии, позволяя мыслям предаваться полному разгулу. А вечером по старинке ужинает с величайшими французскими учеными: Д'Аламбером, Гольбахом, Гельвецием (не один он, все они стареют). Они рассказывают друг другу о странном затворническом существовании Руссо, пересказывают новые колкости Вольтера. Он вновь посещает салоны замужних знатных дам, их много развелось таких — музыкантш, писательниц, Семирамид, любовниц философов и остроумцев. Правда, и дамы, и остроумцы теперь кажутся ему чересчур молодыми. Когда на улице сыро, он бредет в кофейню «Регентство», наблюдает за умниками, передвигающими фигурки на шахматной доске, или же просматривает газетные новости, узнает о последних скандалах и разглядывает местных франтов. Политический нюх Гримма не подвел. Париж изменился. Изменился полностью, всецело, эпохально. Повеяло (впрочем, может, это лишь на мгновение) духом нового царствования, юного, расслабленного, с пасторальными мечтаниями и распущенным двором — духом Эрмитажа. Власть стала чуть более терпимой, чуть больше разрешается, принимается, допускается, хотя носится в воздухе нечто трудноуловимое, тревожное; свобода достается чересчур легко и вот-вот обесценится совсем. Распространяются упаднические настроения, откровенней и непристойней стал секс. Женщины жаждут власти и дразнят мужчин. Цензоров все труднее вывести из себя, хотя друг Дени аббат Рейналь уже этого добился, и его очередь, конечно, наступит тоже (обязательно наступит: ему на роду написано пережить еще одну чистку с публичным сжиганием книг). Но все труднее в его возрасте выступать с пламенными речами, все труднее строить из себя юнца-радикала — тем более что этим занимается множество куда более молодых и крепких мужчин. Толпы новоявленных философов заполняют кафе и клубы, как будто людям теперь больше делать нечего — только думать и думать. Они сидят, потягивают вино, прихлебывают крепкий арабский кофе, одеваются по моде, в шелк, парчу, вольтерианские тюрбаны. |
