Временами, среди понемногу иссякавших дождей, прорывались окна сухой погоды, и Лена после работы собирала у ручья бруснику и грибы, но чаще прислонялась к пихте или лиственнице и ловила дыхание леса. У нее кружилась голова, сильнее билось сердце от могучего аромата тайги. Летом, при жаре, зеленый и спутанный лес только качался и шумел, он утомлял глаза однообразной темнотой — запахи его были смутны и слабы. Сейчас, умирая на зиму, он источал особый, хватающий за душу аромат. В этом сложном запахе смешивалось сладковатое благовоние багульника, горьковатый дух молодого березняка, пряный — гниющих листьев и желтеющей хвои, терпкий — смородины, еле слышная нагловатая вонь грибов, першащая в горле, и жесткие, смоляные, надо всем возносящиеся испарения древесины и корья. Лена закрывала глаза, шептала: «Хорошо, нет, хорошо!» В эти минуты от нее, вдруг измельчав, отдалялись горести прошлого, неустроенность теперешней жизни, только одно имело значение — дышать, дышать этими необыкновенными, выразительными, как крик, запахами! А когда Лена, одурев от опьяняющего воздуха, открывала глаза, она наслаждалась по-иному — лес шумел и раскачивался, шевелил ветвями, как лапами, надвигался красными березами, золотыми лиственницами, рыжими соснами, синими пихтами. Если же налетал сильный порыв ветра, все краски путались и мешались, красное вспыхивало в желтом, рыжее и багровое погасало в синеве.

— Хорошо! — повторяла Лена и, смеясь, протягивала руки пихтам и соснам, березам и лиственницам. — Славные вы ребята, деревья, очень, очень славные! А я и не знала, какие вы. Двадцать лет прожила — и не знала! А теперь знаю — уже навсегда!

Вначале она шептала эти слова, потом твердила громче, чтоб услышали и другие, скрытые в глубине деревья. Лена беседовала с лесом, он отвечал, она различала в его вечном то бормочущем, то ревущем шуме отдельные слова. Иногда она спохватывалась — нет ли кого поблизости из людей. Ей не хотелось прослыть еще придурковатой, вдобавок к тому, что все считали ее гордячкой. Она заглядывала за стволы, прислушивалась к шорохам. Но в тайгу редко кто забирался, новоселы отлеживались в бараке или развлекались в клубе.

9

Чударыч пришел к Усольцеву с просьбой отпустить его в Москву.

— В Москву? — переспросил парторг. — Выходит, вам не понравилось у нас? А я-то думал, вы первый тут приживетесь. Старый чалдон, вроде меня, тайга — дом родной…

— Чалдон, чалдон! Коренной таежный житель. Да ведь я в столицу на время — в командировку.

Усольцев удивился.

— Но мы не собираемся посылать вас в командировку. По вашей части у нас нет дел в Москве.

— По-моему — есть и большие… Плохо у нас с библиотекой…

Усольцев попросил объяснений. Чударыч вдруг рассердился. Черт их знает, кто комплектовал библиотеку, только это люди без знаний, вкуса и совести — покупали книги по принципу: «Стояла бы на полке, а будут ли ее читать — дело читателя, а не наше». Журналов не подписали ни одного, романов и повестей — сотня, а брошюр, вроде «Уход за свеклой» и «Возделывание сои» — штук двести. Посевы свеклы и сои на таежной стройке — даже куры засмеют! Нужно срочно поправлять испорченное — раздобыть художественной литературы, подписаться на интересные журналы. Зима идет, темная северная зима — книга больше, чем все другое, способна озарить ее.

— Деньги у нас имеются, есть на что купить литературу, — сказал парторг.