— Вали пилавъ! Пилавъ, такъ пилавъ. А нѣтъ-ли еще чего нибудь потуречистѣе, чтобы было самое распротурецкое?

— Долмасъ.

— А что это за долмасъ такой?

— Жаренаго рисъ и бараньяго мясо въ винограднаго листьяхъ.

— Такъ это развѣ турецкое блюдо? Мы его у братьевъ славянъ ѣдали. А ты выбери что-нибудь изъ турецкаго-то турецкое.

Нюренбергъ опять началъ съ кабакджи переговоры на турецкомъ языкѣ и наконецъ объявилъ, что есть гусиная печенка съ лукомъ и чеснокомъ.

— Ну, жарь гусиную печенку съ лукомъ и чеснокомъ.

— Баклажаны и маленькаго тыквы можно сдѣлать съ рисомъ и бараньимъ фаршемъ.

— Опять съ рисомъ? Да что это вамъ этотъ рисъ дался!

— Самаго любимаго турецкаго кушанья — рисъ.

— Николай! Да куда ты столько всякихъ разныхъ разностей заказываешь! Заказалъ два блюда — и довольно, останавливала мужа Глафира Семеновна.

— Матушка моя, вѣдь это я не для ѣды, а для пробы. Ну, хорошо. Ну, довольно два блюда — пилавъ и печенка. А что-же сладкое? Надо и турецкое сладкое попробовать. Совѣтую и тебѣ что-нибудь заказать для себя. Къ сладкому ужъ никоимъ образомъ лошадятины тебѣ не подмѣшаютъ, сказалъ Николай Ивановичъ женѣ.

— Пусть подастъ мороженаго, только не сливочнаго, а то я знаю, какія здѣсь могутъ быть сливки!

— Мороженаго, мадамъ, здѣсь нѣтъ, отвѣчалъ Нюренбергъ. — Мороженаго мы въ кафе у кафеджи получимъ. Самаго лучшаго мороженаго. А вотъ у него есть хорошаго нуртъ.

— Это еще что за нуртъ такой?

— А это кислаго молоко съ сахаромъ, съ вареньемъ, съ корица, гвоздика и…

— Довольно, довольно! перебила Нюренберга Глафира Семеновна. — За молоко спасибо. Знаю я, чье здѣсь молоко подаютъ. Вѣдь это то молоко, изъ котораго кумысъ дѣлаютъ.

— О, мадамъ! Зачѣмъ такого подозрительнаго?..

— Ну, такъ вотъ… Мужъ, что заказалъ себѣ, того ему и пусть подадутъ, а мнѣ филе на вертелѣ. Да пожалуйста, чтобы съ соленымъ огурцомъ.

— Кабакджи говоритъ, что есть цвѣтнаго капуста.

— Ну, съ цвѣтной капустой…

Нюренбергъ сталъ по-турецки передавать хозяину ресторана заказъ супруговъ, подошелъ къ его прилавку и что-то выпилъ изъ налитой ему рюмки.

Старикъ турокъ съ большой сѣдой бородой и черными бровями дугой, обглодавъ окончательно остовъ курицы, кинулъ его на улицу сидѣвшимъ на порогѣ ресторана собакамъ и, держа свои сальныя руки растопыреннными, направился мыть ихъ къ находящемуся у стѣны фонтанчику-умывальнику.

LXI

Начали подавать на столъ. Турченокъ-подростосъ, съ почернѣвшей уже усами верхней губой, въ неизбѣжной фескѣ и пестромъ передникѣ до полу, напоминающемъ наши малороссійскія плахты, подалъ прежде всего судокъ съ перцемъ, солью, уксусомъ и горчицей и поставилъ его на непокрытый мраморный столъ. Затѣмъ передъ Глафирой Семеновной была поставлена глубокая тарелка съ накрошенными на мелкіе кусочки мясомъ, изжареннымъ на вертелѣ. Половину тарелки занимали кусочки сочнаго мяса съ вытекающимъ изъ нихъ розовымъ сокомъ, а другую половину неизбѣжный во всѣхъ турецкихъ блюдахъ рисъ съ лукомъ.

— Постой, постой, остановилъ турченка Николай Ивановичъ. — Ты прежде столъ-то скатертью накрой, а потомъ подавай, старался онъ объяснить таращившему на него глаза турченку жестами насчетъ скатерти. — Скатерть… Покрыть…

— Здѣсь, эфендимъ, скатерти не полагается, съ улыбкой отвѣчалъ Нюренбергъ, сновавшій около стола и что-то прожевывающій.

— Какъ не полагается? Отчего?

— Ни въ одного турецкаго ресторанъ не полагается ни скатерть, ни салфетка… Видите, всѣ безъ скатерти кушаютъ. Такой ужъ обычай.

Глафира Семеновна брезгливо глядѣла въ тарелку и говорила:

— Зачѣмъ-же они нарѣзали говядину-то? Что это? Словно кошкѣ… И рису наложили.