— Вашъ багажъ, монсье… Ваши сакъ-вояжи позвольте посмотрѣть, пожалуйста…

— Вотъ они… распахнулъ дверь въ купэ Николай Ивановичъ и сталъ будить жену: — Глаша! Таможня… Проснись пожалуйста…

— Это ваша мадамъ? спросилъ по-французски таможенный чиновникъ съ зелеными жгутами, кивая на Глафиру Семеновну. — Не будите ее, не надо. Мы и такъ обойдемся, прибавилъ онъ и сталъ налѣплять на лежавшія на скамейкахъ вещи таможенные ярлыки, но Глафира Семеновна уже проснулась, открыла глаза, быстро вскочила со скамейки и, видя человѣкъ пять въ фескахъ и съ фонарями, испуганно закричала:

— Что это? Разбойники? О, Господи! Николай Ивановичъ! Гдѣ ты?

— Здѣсь! Здѣсь я! откликнулся Николай Ивавичъ, протискиваясь сквозь толпу. — Успокойся, душечка, это не разбойники, а таможенные! Тутъ таможня турецкая.

Но съ Глафирой Семеновной сдѣлалась уже истерика. Плача навзрыдъ, она прижалась къ углу купэ и, держа руки на груди, по-русски умоляла окружающихъ ее:

— Возьмите все, все, что у насъ есть, но только, Бога ради, не уводите насъ въ плѣнъ!

Таможенный чиновникъ растерялся и не зналъ, что дѣлать.

— Мадамъ… Мадамъ… Бога ради, успокойтесь!.. Простите, что мы васъ напугали, но вѣдь нельзя-же было иначе… Мы обязаны… бормоталъ онъ по-французски.

— Глаша! Глаша! Приди въ себя, матушка! Это не разбойники, а благородные турки, кричалъ въ свою очередь Николай Ивановичъ, но тщетно.

Услыхавъ французскую рѣчь, Глафира Семеновна и сама обратилась къ чиновнику по-французски:

— Мосье ле бриганъ! Прене тусъ, тусъ… Вуаля!

Она схватила дорожную сумку мужа, лежавшую на скамейкѣ, гдѣ были деньги, и совала ее въ руки чиновника. Тотъ не бралъ и смущенно пятился изъ вагона.

— Глаша! Сумасшедшая! Да что ты дѣлаешь! Говорятъ тебѣ, что это чиновники, а не разбойники! — закричалъ Николай Ивановичъ благимъ матомъ и вырвалъ свою сумку изъ рукъ жены.

Чиновникъ сунулъ ему въ руку нѣсколько таможенныхъ ярлычковъ, пробормоталъ по французски: «налѣпите потомъ сами», и быстро вышелъ съ своей свитой изъ купэ.

Глафира Семеновна продолжала рыдать. Николай Ивановичъ, какъ могъ, успокоивалъ ее, налилъ въ стаканъ изъ чайника холоднаго чаю и совалъ стаканъ къ ея губамъ.

Наконецъ, въ купэ вагона вскочилъ сосѣдъ ихъ англичанинъ съ флакономъ спирта въ рукѣ и тыкалъ его Глафирѣ Семеновнѣ въ носъ, тоже бормоча что-то и по-французски, и по-англійски, и по-нѣмецки.

XLII

Нашатырный спиртъ и одеколонъ, принесенные англичаниномъ, сдѣлали свое дѣло, хотя Глафира Семеновна пришла въ себя и успокоилась не вдругъ. Придя въ себя, она тотчасъ-же набросилась на мужа, что онъ не разбудилъ ее передъ таможней и не предупредилъ, что будетъ осмотръ вещей, и награждала его эпитетами въ родѣ «дурака», «олуха», «пьяницы».

— Душечка, передъ посторонними-то! кивнулъ Николай Ивановичъ женѣ на англичанина.

— Эка важность! Все равно онъ по-русски ничего не понимаетъ, отвѣчала та.

— Но все-же по тому можетъ догадаться, что ругаешься.

— Ахъ, мнѣ не до тону! Я чуть не умерла со страха. А все вслѣдствіе тебя, безстыдника! Знать, что я такъ настроена, жду ужасовъ, и не предупредить! А тутъ вдругъ врывается цѣлая толпа звѣрскихъ физіономій въ фескахъ, съ фонарями.

— И вовсе не толпа, а всего трое, и вовсе не ворвались, а вошли самымъ учтивымъ, тихимъ образомъ, возражалъ Николай Ивановичъ. — Ужъ такого-то деликатнаго таможеннаго чиновника, какъ этотъ турокъ, поискать да поискать. Онъ самъ испугался, когда увидалъ, что перепугалъ тебя.

— Молчи пожалуйста. Болванъ былъ, болваномъ и останешься.

— А что же, не деликатный, что-ли? Даже осматривать ничего не сталъ, а сунулъ мнѣ въ руку ярлычки, чтобы я самъ налѣпилъ на наши вещи.