– Это было двадцать третьего августа, а храним мы здесь только те, что были поданы после двадцать седьмого.

Он сразу переменился в лице.

– Двадцать седьмого… Двадцать третьего? Так вы, значит, уверены? Вы знаете?

Она сама не понимала, что с ней происходит, ей уже начинало казаться, что скоро ее уличат в зловещей причастности к разразившемуся скандалу. Это было очень странное ощущение, ибо ей доводилось слышать, читать о подобного рода историях, и тесное общение со всем этим у Кокера, может быть, даже в известной степени к ним ее подготовило и приучило. Ведь и эта, с которой она теперь уже совершенно сжилась, в общем‑то была не нова; однако все предшествующее ей течение событий, скрывалось в тумане и было так далеко от того потрясения, которое она испытала теперь. Скандал? Слово это всегда казалось ей глупым. А теперь это было что‑то большое, что легко было опознать на ощупь. Это была некая огромная выпуклая поверхность, и поверхность эта каким‑то образом отождествлялась с удивительным лицом капитана Эверарда. Где‑то на дне его глаз ей виделись высокие своды, что‑то вроде зала суда, и там перед собравшеюся толпой несчастная девушка, беззащитная, но самоотверженная, дрожащим голосом под присягою подтверждает подлинность документа, доказывает чье‑то алиби, восполняет недостающее звено. В этой представавшей ее глазам картине она смело заняла свое место.

– Это было двадцать третьего числа.

– Так нельзя ли отыскать ее сейчас же или хотя бы сегодня днем?

Она задумалась, продолжая смотреть на него, а потом переведя взгляд на своих двух сослуживцев, которые к этому времени уже не могли сдержать своего интереса к происходящему. Ей не было до них никакого дела, и она озиралась, ища клочок бумаги. Тут ей лишний раз пришлось воочию убедиться, какая беспримерная бережливость блюдется у них в конторе, – единственным, что ей попалось под руку, был кусок совсем уже почерневшей промокательной бумаги.

– Визитная карточка у вас есть? – спросила она.

Теперь он был уже неизмеримо далеко от Паддингтона и тут же, раскрыв записную книжку, вынул оттуда просимое. Она даже не взглянула на стоявшее на карточке имя и только перевернула ее. Она продолжала смотреть ему в глаза так – она теперь это ощутила, – как никогда еще не смотрела, и в эту минуту сослуживцы ее тоже словно подпали под ее власть. Она что‑то написала на оборотной стороне карточки, которую потом протянула ему.

Он впился в нее взглядом.

– Семь, девять, четыре…

– Девять, шесть, один, – предупредительно договорила она. – Так или нет? – она улыбнулась.

Внимание его было напряжено до предела.

С жадностью вглядывался он в каждую цифру; потом у него вырвалось что‑то похожее на вздох облегчения, вообще‑то говоря, страшным образом его разоблачавший. Казалось, он, точно огромный маяк, светит им всем, изливая чувства свои даже на поглядывавших на него молодых людей.

– Слава Богу, это ошибка!

И, не сказав ни слова благодарности и даже не взглянув на нее, спеша так, что времени не хватило ни на что и ни на кого, он повернулся к ним своей могучей спиной и, торжествующе выпрямив плечи, большими шагами вышел на улицу.

Она осталась в обществе постоянных своих критиканов.

– Если там ошибка, то все в порядке! – неожиданно громко повторила она его слова.

Клерк был совершенно потрясен.

– Но как вы могли узнать, дорогая?

– Друг мой, я просто помнила!

Мистер Бактон, тот, напротив, повел себя грубо.

– Что это за игру вы ведете, сударыня? – спросил он.

Никогда еще в жизни не доводилось ей испытывать такого счастья, и должно было пройти несколько минут, прежде чем она могла, овладев собою, ответить: что его это не касается.