Михаил Пришвин. В краю непуганых птиц
В краю непуганых птиц
На угоре
Мох и мох, кочки, озерки, лужицы. В сапогах вода, свистят, как старые насосы, сил нет вытаскивать их из вязкого болота. – Подожди, Мануйло, устал, не могу. Далеко ли до леса? – Теперь недалеко, вон лес, смотри через сухую сосну. Видишь? Да вон там черная сосна, громом разбило Там и лес. Торчит деревце, небольшое, ниже Мануйлы, и на всей моховине деревья ниже Мануйлы, он кажется огромным. Остановились усталые. Лайка, тоже заморенная, так и пала на месте, тяжело дышит, высунула язык. – И так всю жизнь, – говорит Мануйло, – всю жизнь по мхам да лесам. Идешь, идешь, да и свалишься в сырость и спишь. Собака, бедная, подбежит, завоет, думает – помер. А отлежишься и опять зашагаешь. С моховинки в лес, из леса на моховинку, с угора в низину, с низинки на угор. Так вот и живем. Ну, пойдем. Солнце садится… И опять свистит сапог-насос. Навстречу нам лес посылает мелкие елочки, потом покрупнее, потом высокие сосны обступают со всех сторон. В лесу темнеет, хоть и коротка северная летняя ночь, а все же надо заснуть. Холодно, сыро. Мы раскачиваем сухое дерево, оно валится с треском, другое, третье. Тащим их на угор, укладываем рядом. На середине деревьев зажигаем сухие сучья. Костер разгорается. Черные стволы сосен становятся вокруг нас, чуть перешептываются вершинами, по-своему рады гостям. Мануйло снимает шкурки с убитых белок, кормит их мясом собаку, что-то бормочет ей. – Да купи ты себе собачку, – говорит он мне, – без собаки нельзя. – На что мне она, я живу в городе. – А веселее с собачкой, хлебца ей дашь, поговоришь… И гладит свою собаку широкой, грубой ладонью, пригибая упругие, острые, чуткие ушки. – Ну, спи. Спокойно спи. Звирь подойдет, собака услышит, проснемся. Ружье поближе к себе положи. Змей тут нету, место сухое, спи спокойно. Проснешься – увидишь, что середка прогорела, сдвинь дерева и ложись. Спи спокойно, место сухое. Снится страна непуганых птиц. Полунощное солнце – красное, устало, не блестит, но светит, белые птицы рядами уселись на черных скалах и смотрятся в воду. Все замерло в хрустальной прозрачности, только далеко сверкает серебристое крыло… И вдруг сыплются страшные красные искры, пламя, треск… – Зверь! Мануйло, вставай, медведь, зверь! Скорее, скорее! – Звирь? Где звирь? – Трещит… – Это дерево треснуло в костре. Надо сдвинуть. Да спи же спокойно, звирь нас не тронет. Господь его покорил человеку. Что тебе не спится, место сухое. И насторожился… Что-то завозилось наверху, на ближайшей сосне, у костра. – Птица шевелится. Верно, рябок подлетел. Ишь ты, не боится!.. Посмотрел на меня, сказал значительно, почти таинственно: – В наших лесах много такой птицы, что и вовсе человека не знает. – Непуганая птица? – Нетращенная, много такой птицы, есть такая… Мы опять засыпаем. Опять снится страна непуганых птиц. Но кто-то, кажется, городской, хорошо одетый, маленький, спорит с Мануйлой. – Нет такой птицы. – Есть, есть, – спокойно твердит Мануйло. – Да нет же, нет, – беспокоится маленький, – это только в сказках, может быть, и было, только давно. Да и не было вовсе, выдумки, сказки… – Ну вот, поди ты говори с ним, – жалуется мне огромный Мануйло. – У нас этой птицы нет счету, видимо-невидимо, а он толкует, что нету. Обязательно есть такая птица. |
