|
.. На всякий случай Сталин против Бога никогда не высказывался, довольно было ораторов без него. Ленин на крест плевал, топтал, Бухарин, Троцкий высмеивали - Сталин помалкивал. Того церковного инспектора, Абакадзе, который выгнал Джугашвили из семинарии, Сталин трогать не велел. Пусть доживает. И когда третьего июля пересохло горло, а на глаза вышли слезы - не страха, а жалости, жалости к себе - не случайно с его губ сорвались "братья и сестры". Ни Ленин, ни кто другой и нарочно б так не придумал обмолвиться. Его же губы сказали то, к чему привыкли в юности. Никто не видел, не знает, никому не говорил: в те дни он в своей комнате запирался и молился, по-настоящему молился, только в пустой угол, на коленях стоял, молился. Тяжелей тех месяцев во всей его жизни не было. В те дни он дал Богу обет: что если опасность пройдет, и он сохранится на своем посту, он восстановит в России церковь, и служения, и гнать не даст, и сажать не даст. (Этого и раньше не следовало допускать, это при Ленине завели.) И когда точно опасность прошла, Сталинград прошел - Сталин все сделал по обету. Если Бог есть - Он один знает. Только вряд ли он все-таки есть. Потому что слишком уж тогда благодушный, ленивый какой-то. Такую власть иметь - и все терпеть? и ни разу в земные дела не вмешаться - ну, как это возможно?.. Вот обойдя это спасение сорок первого года, никогда Сталин не замечал, чтоб кроме него кто- нибудь еще распоряжался. Ни разу локтем не толкнул, ни разу не прикоснулся. Но если все-таки Бог есть, если распоряжается душами - нуждался Сталин мириться, пока не поздно. Несмотря на всю свою высоту - тем более нуждался. Потому что - пустота его окружала, ни рядом, ни близко никого, все человечество - внизу где-то. И, пожалуй, ближе всего к нему был - Бог. Тоже одинокий. И последние годы Сталину просто приятно было, что церковь в своих молитвах провозглашает его Богоизбранным Вождем. За то ж и он держал Лавру на кремлевском снабжении. Никакого премьер-министра великой державы не встречал Сталин так, как своего послушного дряхлого патриарха: он выходил его встречать к дальним дверям и вел к столу под локоток. И еще он подумывал, не подыскать ли где именьице какое, подворье, и подарить патриарху. Ну, как раньше дарили на помин души. Об одном писателе Сталин узнал, что тот - сын священника, но скрывает. "Ты - права-славный?" - спросил он его наедине. Тот побледнел и замер. "А ну, пэрэкрестысь! Умейшь?" Писатель перекрестился и думал - тут ему конец. "Маладэц!" - сказал Сталин и похлопал по плечу. Все-таки в долгой трудной борьбе были у Сталина кое-какие перегибы. И хорошо бы так, над гробом, хор светлый собрать и чтобы - "Ныне отпущаеши..." Вообще странное замечал у себя Сталин расположение не к одному только православию: раз, и другой, и третий потягивала его какая-то привязанность к старому миру - к тому миру, из которого он вышел сам, но который по большевистской службе уже сорок лет разрушал. В тридцатые годы из одной лишь политики он оживил забытое, пятнадцать лет не употреблявшееся и на слух почти позорное слово Родина. Но с годами ему самому вправду стало очень приятно выговаривать "Россия", "родина". |
