|
Бабушка наклонилась ко мне, спрашивая: - Что, голубок? Изувечили? Говорила я ему, рыжему бесу... - Сейчас я всё сделаю по закону,- сказал солдат, уходя, а бабушка, стирая слёзы с лица, говорила: - Наш солдат, балахонский, оказался... Я всё ещё думал, что сон вижу, и молчал. Пришёл доктор, перевязал мне ожоги, и вот я с бабушкой еду на извозчике по улицам города. Она рассказывает: - А дед у нас - вовсе с ума сходит, так жаден стал - глядеть тошно! Да ещё у него недавно сторублёвую из псалтиря скорняк Хлыст вытащил, новый приятель его. Что было - и-и! Ярко светит солнце, белыми птицами плывут в небе облака, мы идём по мосткам через Волгу, гудит, вздувается лёд, хлюпает вода под тесинами мостков, на мясисто-красном соборе ярмарки горят золотые кресты. Встретилась широкорожая баба с охапкой атласных веток вербы в руках - весна идёт, скоро пасха! Сердце затрепетало жаворонком. - Люблю я тебя очень, бабушка! Это её не удивило, спокойным голосом она сказала мне: - Родной потому что, а меня, не хвастаясь скажу, и чужие любят, слава тебе, богородица! Улыбаясь, она добавила: - Вот - обрадуется она скоро, сын воскреснет! А Варюша, дочь моя... И замолчала... II Дед встретил меня на дворе, - тесал топором какой-то клин, стоя на коленях. Приподнял топор, точно собираясь швырнуть его в голову мне, и, сняв шапку, насмешливо сказал: - Здравствуйте, преподобное лицо, ваше благородие! Отслужили? Ну, уж теперь как хотите живите, да! Эх вы-и... - Знаем, знаем, - торопливо проговорила бабушка, отмахиваясь от него, а войдя в комнату и ставя самовар, рассказывала: - Теперь - начисто разорился дедушка-то; какие деньги были, всё отдавал крестнику Николаю в рост, а расписок, видно, не брал с него, - уж не знаю, как это у них сталось, только - разорился, пропали деньги. А всё за то, что бедным не помогали мы, несчастных не жалели, господь-то и подумал про нас: для чего же я Кашириных добром оделил? Подумал да и лишил всего... Оглянувшись, она сообщила: - Уж я все стараюсь господа задобрить немножко, чтобы не больно он старика-то пригнетал, - стала теперь от трудов своих тихую милостыню подавать по ночам. Вот, хошь, пойдём сегодня - у меня деньги есть... Пришёл дед, сощурился и спросил: - Жрать нацелились? - Не твое, - сказала бабушка. - А коли хочешь, садись с нами, и на тебя хватит. Он сел к столу, молвив тихонько: - Налей... Всё в комнате было на своём месте, только угол матери печально пустовал, да на стене, над постелью деда, висел лист бумаги с крупной подписью печатными буквами: "Исусе Спасе едино живый! Да пребудет святое имя твоё со мною по вся дни и часы живота моего". - Это кто писал? Дед не ответил, бабушка, подождав, сказала с улыбкой: - Этой бумаге сто рублей цена! - Не твоё дело! - крикнул дед. - Всё чужим людям раздам! - Раздавать-то нечего, а когда было - не раздавал, - спокойно сказала бабушка. - Молчать! - взвизгнул дед. Здесь всё в порядке, всё по-старому. В углу на сундуке, в бельевой корзинке, проснулся Коля и смотрел оттуда; синие полоски глаз едва видны из-под век. Он стал ещё более серым, вялым, тающим; он не узнал меня, отвернулся молча и закрыл глаза. На улице меня ждали печальные вести: Вяхирь помер - его на страстной неделе "ветряк задушил"; Хаби - ушёл жить в город, у Язя отнялись ноги, он не гулял. Сообщив мне всё это, черноглазый Кострома сердито сказал: - Уж очень скоро мрут мальчишки! - Да ведь помер только Вяхирь? - Всё равно: кто ушёл с улицы, тоже будто помер. Только подружишься, привыкнешь, а товарища либо в работу отдадут, либо умрёт. Тут на вашем дворе, у Чеснокова, новые живут - Евсеенки; парнишка - Нюшка, ничего, ловкий! Две сестры у него; одна ещё маленькая, а другая хромая, с костылём ходит, красивая. |
