|
Это значит - покупай! Утопленный в реке сладких ему слов, пораженный знаниями старика, продавец уважительно спрашивает: - Как же, почтенный, икона-то? - Икона - никонианской руки. - Быть того не может! На нее деды, прадеды молились... - Никон-от пораньше прадеда твоего жил. Старик подносит икону к лицу продавца и уже строго внушает: - Ты гляди, какая она веселая, али это икона? Это - картина, слепое художество, никонианская забава,- в этой вещи духа нет! Буду ли я неправо говорить? Я - человек старый, за правду гонимый, мне скоро до бога идти, мне душой кривить - расчета нет! Он выходит из лавки на террасу, умирающий от старческой слабости, обиженный недоверием к его оценке. Приказчик платит за икону несколько рублей, продавец уходит, низко поклонясь Петру Васильичу; меня посылают в трактир за кипятком для чая; возвратясь, я застаю начетчика бодрым, веселым; любовно разглядывая покупку, он учит приказчика: - Гляди - икона - строгая, писана тонко, со страхом божиим, человечье - отринуто в ней... - А чье письмо? - спрашивает приказчик, сияя и подпрыгивая. - Это тебе рано знать. - А сколько дадут знатоки? - Это мне неизвестно. Давай, кое-кому покажу... - Ох, Петр Васильич... - А если продам - тебе полсотни, а что сверх того - мое! - Ох... - Да ты не охай... Они пьют чай, бесстыдно торгуясь, глядя друг на друга глазами жуликов. Приказчик весь в руках старика, это ясно; а когда старик уйдет, он скажет мне: - Ты, смотри, не болтай хозяйке про эту покупку! Условившись о продаже иконы, приказчик спрашивает: - А что новенького в городе, Петр Васильич? Расправив бороду желтой рукой, обнажив масленые губы, старик рассказывает о жизни богатых купцов: о торговых удачах, о кутежах, о болезнях, свадьбах, об изменах жен и мужей. Он печет эти жирные рассказы быстро и ловко, как хорошая кухарка блины, и поливает их шипящим смехом. Кругленькое лицо приказчика буреет от зависти и врсторга, глаза подернуты мечтательной дымкой; вздыхая, он жалобно говорит: - Живут люди! А я вот... - У всякого своя судьба,- гудит басок начетчика.- Одному судьбу ангелы куют серебряными молоточками, а другому - бес обухом топора... Этот крепкий, жилистый старик всё знает - всю жизнь города, все тайны купцов, чиновников, попов, мещан. Он зорок, точно хищная птица, в нем смешалось что-то волчье и лисье; мне всегда хочется рассердить его, но он смотрит на меня издали и словно сквозь туман. Он кажется мне окруженным бездонною пустотой; если подойти к нему ближе - куда-то провалишься. И я чувствую в нем нечто родственное кочегару Шу-мову. Хотя приказчик в глаза и за глаза восхищается его умом, но есть минуты, когда ему так же, как и мне, хочется разозлить, обидеть старика. - А ведь обманщик ты для людей,- вдруг говорит он, задорно глядя в лицо старика. Старик, лениво усмехаясь, отзывается: - Один господь без обмана, а мы - в дураках живем; ежели дурака не обмануть - какая от него польза? Приказчик горячится: - Не все же мужики - дураки, ведь купцы-то из мужиков выходят! - Мы не про купцов беседу ведем. Дураки жуликами не живут. Дурак свят, в нем мозги спят... Старик говорит всё более лениво, и это очень раздражает. Мне кажется, что он стоит на кочке, а вокруг него - трясина. Рассердить его нельзя, он недосягаем гневу или умеет глубоко прятать его. Но часто бывало, что он сам начинал привязываться ко мне,- подойдет вплоть и, усмехаясь в бороду, спросит: - Как ты французского-то сочинителя зовешь - Понос? Меня отчаянно сердит эта дрянная манера коверкать имена, но, сдерживаясь до времени, я отвечаю: - Понсон де Террайль. - Где теряет? - А вы не дурите, вы не маленький. - Верно, не маленький. |
