|
Большая женщина всё качается, мертво улыбаясь, помахивая платочком, Жихарев судорожно прыгает вокруг ее, я смотрю и думаю: неужели Ева, обманувшая бога, была похожа на эту лошадь? У меня возникает чувство ненависти к ней. Безликие иконы смотрят с темных стен, к стеклам окон прижалась темная ночь. Лампы горят тускло в духоте мастерской; прислушаешься, и - среди тяжелого топота, в шуме голосов выделяется торопливое падение капель воды из медного умывальника в ушат с помоями. Как всё это не похоже на жизнь, о которой я читал в книгах! Жутко не похоже. Вот, наконец, всем стало скучно. Капендюхин сует гармонику в руки Салаутина и кричит: - Делай! С дымом! Он пляшет, как Ванька Цыган,- точно по воздуху летает; потом задорно и ловко пляшет Павел Одинцов, Сорокин; чахоточный Давидов тоже двигает по полу ногами и кашляет от пыли, дыма, крепкого запаха водки и копченой колбасы, которая всегда пахнег плохо дубленной кожей. Пляшут, поют, кричат, но каждый помнит, что он - веселится, и все точно экзамен сдают друг другу,- экзамен на ловкость и неутомимость Выпивший Ситанов спрашивает то того, то другого: - Разве можно любить такую женщину, а? Кажется, что он сейчас заплачет. Ларионыч, приподняв острые кости плеч, отвечает ему: - Женщина как женщина,- чего тебе надо? Те, о ком говорят, незаметно исчезли. Жихарев явится в мастерскую дня через два-три, сходит в баню и недели две будет работать в своем углу молча, важный, всем чужой. - Ушли? - спрашивает Ситанов сам себя, осматривая мастерскую печальными синевато-серыми глазами. Лицо у него некрасивое, какое-то старческое, но глаза - ясные и добрые. Ситанов относится ко мне дружески,- этим я обязан моей толстой тетради, в которой записаны стихи. Он не верит в бога, но очень трудно понять - кто в мастерской, кроме Ларионыча, любит бога и верит в него: все говорят о нем легкомысленно, насмешливо, так же, как любят говорить о хозяйке. Однако, садясь обедать и ужинать,- все крестятся, ложась спать молятся, ходят в церковь по праздникам. Ситанов ничего этого не делает, и его считают безбожником. - Бога нет,- говорит он. - Откуда же всё? - Не знаю... Когда я спросил его: как же это - бога нет? - он объяснил: - Видишь ли: Бог - Высота! И поднял длинную руку над своей головой, а потом опустил ее на аршин от пола и сказал: - Человек - Низость! Верно? А сказано: "Человек создан по образу и подобию божию", как тебе известно! А чему подобен Гоголев? Это меня опрокидывает: грязный и пьяный старик Гоголев, несмотря на свои годы, грешит грехом Онана; я вспоминаю вятского солдатика Ермохина, сестру бабушки,- что в них богоподобного? - Люди - свиньи, как это известно,- говорит Ситанов и тотчас же начинает утешать меня: - Ничего, Максимыч, есть и хорошие, есть! С ним было легко, просто. Когда он не знал чего-либо, то откровенно говорил: - Не знаю, об этом не думал! Это - тоже необыкновенно: до встречи с ним я видел только людей, которые всё знали, обо всем говорили. Мне было странно видеть в его тетрадке, рядом с хорошими стихами, которые трогали душу, множество грязных стихотворений, возбуждавших только стыд. Когда я говорил ему о Пушкине, он указывал на "Гав-рилиаду", списанную в его тетрадке... - Пушкин - что? Просто - шутник, а вот Бенедиктов - это, Максимыч, стоит внимания! И, закрыв глаза, тихонько читал: Взгляни: вот женщины прекрасной Обворожительная грудь... И почему-то особенно выделял три строки, читая их с гордой радостью: Но и орла не могут взоры Сквозь эти жаркие затворы Пройти - и в сердце заглянуть... - Понимаешь? Мне очень неловко было сознаться, что - не понимаю я, чему он радуется. XIV Мои обязанности в мастерской были несложны утром, когда еще все спят, я должен был приготовить мастерам самовар, а пока они пили чай в кухне, мы с Павлом прибирали мастерскую, отделяли для красок желтки от белков, затем я отправлялся в лавку. |
