— Черт возьми! Все знают, что Сомерсет никогда не откажет в любезности Фицгенри. Проходите, мой мальчик, — нет, не сюда! Хотите шлепнуться в море? Сюда, по сходням.

Я перешел на «Алкиону», и он встретил меня у среза полуюта.

— Речь, разумеется, о малютке Марион? Очаровательная девушка, но если вы желаете переписываться, то вам следует получить дозволение у леди Сомерсет…

— Нет, нет, сэр Генри! Речь о большем…

— Бог ты мой! Вот плутовка!

— Она само совершенство, сэр. Я умоляю вас позволить мне перейти на «Алкиону».

— О Господи! Да вы…

— Я Магомет.

— Боже! Вы пьяны, черт побери, вот что!

— Нет, сэр! Я хочу пересесть на ваш…

— А ваша карьера, юноша? Ваш крестный, ваша матушка, — разрази меня гром! — что с ними будет?

— Я…

Но что «я»? Где я и что я?

— Я готов для вас на все, но это превосходит любые границы!

— Умоляю, сэр!

— Ах, я и забыл! Вы же сильно ушибли голову, мой мальчик! Так, на этом и закончим.

— Прошу вас!

— Эй, там, помогите-ка!

Откуда-то появились Саммерс и Камбершам. Наверняка и солдат на корме помог. Я отчетливо помню, как они меня тащили, а я думал: «Если Марион услышит, что происходит, она никогда мне не простит». Меня втолкнули в каюту. Виллер стащил с меня туфли и мои «невыразимые». В каюте стоял резкий запах опия.

Вероятнее всего, что, не обладая присущим Колли даром излагать события, я никоим образом не смогу описать своего смятения. Не знаю, в какую минуту я впал в горячку, и даже не знаю — об этом размышлять и вовсе страшно, — когда же я впал в горячку прежде? Врача «Алкионы» подняли с постели и послали к нам на корабль осмотреть меня, хотя я о том совершенно не помню. А что, если просто был молодой человек, терзаемый настоящей лихорадкой, вызванной тройным ударом по голове; молодой человек, которому пригрезился и обед на «Алкионе», и остальное? Но нет. Меня уверили, что все это происходило и что вел я себя с elan, присущим молодым людям — до тех пор, пока не отправился на соседний корабль поговорить с сэром Генри. Затем, словно вдруг отказал какой-то тормоз, я временно потерял рассудок. Разумеется, помню как — не дрался, а… — сопротивлялся людям, которые пытались меня утащить. Помню, как отчаянно убеждал я своих сиделок — или тюремщиков, — что мне абсолютно необходимо перейти на «Алкиону» — и это было чистейшей правдой, но было воспринято ими как еще одно доказательство умственного расстройства, причиненного ушибами головы.

После, когда с меня снимали одежду, я обнаружил, что совершенно не в силах ничего сказать и лопочу какие-то бессвязные слова. Лежал я в каюте Колли, потому что когда меня принесли в мою прежнюю каюту, там, разумеется, оказалось пусто; и поволокли меня через коридор, и втащили, не без опасности для головы, в каюту, ставшую вечным напоминанием об этом несчастном. Врач с «Алкионы», говорят, посоветовал отдых и пообещал полное выздоровление, поскольку череп мой не треснул. Бормоча что-то, не понятное ни другим, ни мне самому, я лежал, а меня держали — и каким-то образом ухитрились влить в меня столько маковой настойки, что я попал к ангелам и запел. И так, то распевая, то плача от радости, я наконец погрузился в то, что принято называть целительным сном.

Если исцеление означает понимание своей ситуации, да выберут все болезнь! Я то и дело пытался выплыть из тьмы, вынырнуть, вернуться к сознанию, или, раз уж цель снотворного — поднять меня на седьмое небо, то скажем так: я пытался погрузиться, плыл и нырял, но никак не мог донырнуть до сознания. Помню лица — Чарльз Саммерс, как и следовало ожидать; мисс Грэнхем, миссис Брокльбанк.