Она в самом деле казалась волчонком, диковатым парнишкой в капюшоне из головы стервятника, с кожистыми чёрными ногами и когтями, как у ворона. Она впечатывала их в снег и скрипела жемчужными зубами.

– Чудесное свойство шкур состоит в том, что нет необходимости носить собственное лицо. Ты, должно быть, устала от своего, иначе не пришла бы сюда в поисках Гасана и не обнаружила бы меня.

– Не устала, но мне нужно новое лицо.

– Какое?

– Че… человеческой девушки.

Умайма поджала губы.

– Такое разыскать нелегко. Девушки хорошо стерегут свои шкуры. Но у меня есть одна.

Она вытащила из пухлого кожаного мешка узел цвета хорошего мёда и задумчиво взвесила его в руке.

– Откуда это у тебя? – опасливо спросила я. – Не хотелось бы надевать кожу убитой девушки, как платье.

Умайма улыбнулась и распушила перья на шкуре стервятника.

– Шкура есть шкура, но если ты хочешь знать…

Сказка Торговки шкурами

Первое, что я помню, – яйцо. Мои перья были очень чёрными.

Гасан сказал мне – он признался мне одной из всех своих детей, хотя я была так юна, что на моём клюве ещё виднелся прилипший желток, – что он от рождения был всего-навсего птицей. Согбенной старой вороной, которая хотела лучшей доли. Так он сказал…

В первый раз он сменил шкуру случайно – завернулся в ту, что сбросила змея, и она прилипла, словно плащ, который вдруг стал очень маленьким, и его было невозможно снять.

Перья остались кучкой сажи, брошенной посреди леса, он на них даже не оглянулся.

Через некоторое время отец начал искать шкуры, а вскоре заработал и репутацию… Последние десятилетия до своей смерти он не украл ни одной шкуры! Мой отец был богат шкурами, а это самая большая ценность в мире. Люди рвались к нему, чтобы обменять свои шкуры на что-то, торговля шла оживлённая. Если шкура причиняла неприятности, он всегда мог от неё избавиться; если была редкой – заказать. Некоторые считали его злым, но, по правде говоря, он был таким же, как все другие вороны: любил новые блестящие штучки и был слишком умён, чтобы добывать их обычным путём.

Он обучил меня ремеслу. Большинство его детей стали обычными воронами, тупыми, как одуванчики. Но я была как он, по его словам. Моя душа не имела шкуры, а это значит, что я могла её менять по своему усмотрению. Однако мне требовалось научиться красть шкуры, как это делал отец. По его мнению, это жизненно важный навык, столь же важный, как умение читать для церковника. Он отчитывал меня и называл слабовольной, грозил начать обучение других воронят, если я, например, не подберусь к опоссуму и не распорю его от хвоста до макушки. Но я не могла! Шкура – вещь священная, более близкая, чем мать и дитя. Я хотела меняться, быть как Гасан, но я желала, чтобы и каждый из тех, чьи шкуры мне предстояло надеть, жаждал перемен с неменьшей силой. Я долго искала, спрашивала то пажей, то фермеров, выращивавших картофель, не желает ли кто из них стать вороной. Мой отец смеялся, когда они в ужасе убегали или швыряли в меня камнями либо вежливо отказывались питаться червями и листьями.

И вот настал день – такие дни всегда наступают, – когда я встретила в лесу девушку, именно такую, с какой должны встречаться в лесу чёрные существа с когтями: молодую, розовощёкую, ясноглазую и слишком любопытную, чтобы ходить проторенными тропами.

– Привет, – каркнула я, выпрыгивая перед ней.

– Привет, старушка ворона, – вежливо сказала она.

– Я не старушка, что ты! Я довольно молода, и мои перья красиво блестят.

– Это точно.

– А ты бы не хотела взять их себе? – спросила я, понизив голос, чтобы он звучал вкрадчиво, как шелест волн у зелёных берегов пруда.