Улучив момент, когда никто не смотрел, я запихнул пистолет в сумочку и задернул молнию.

Как Лиза пронесла пистолет, толком не проследил. Но, видимо, выручил встречающий нас господин с рыжими усиками и с черной шевелюрой. Он, по всей видимости, обладал какими–то особыми полномочиями, встретил нас возле трапа. Лизу узнал, и она его узнала, они даже обнялись. Меня Лиза не представила, показала глазами, чтобы следовал за ними. Этот господин и провел ее через таможню, сверкнув каким–то документом в открытой ладони — международный, оказывается, жест. Он же посадил в машину, которая доставила нас в пансионат, но сам с нами не поехал. Позже Лиза объяснила, что это один из давних знакомых ее семьи. Я не стал выяснять, какой семьи и чей знакомый, меня это, честно сказать, мало волновало. К этому времени у меня уже выработался стойкий рефлекс, который можно назвать «уклонением от избыточной информации», свойственный большинству руссиян, узнавших за годы реформ, почем фунт лиха.

В пансионате, едва оставшись одни, мы заспорили, что делать с пистолетом. То есть оба понимали, что надо от нею избавиться как можно скорее, но Лиза хотела, чтобы мы сделали это вместе (ей так, видите ли, спокойнее), а я с туповатым, запоздалым достоинством утверждал, что это чисто мужская проблема.

Лиза уступила, и я унес пистолет к себе. Держал сперва в ящике комода, под постельным бельем, а позже, когда оброс вещами, переложил в элегантный саквояж с цифровыми замками. Будто чувствовал, что расставаться с ним рано.

Вот и пригодился бесценный дар Трубецкого.

Мужчина обернулся с переднего сиденья, по–прежнему не только безымянный, но и безликий. Лишь в глазах, как у волка, две алые точки.

— Не вздумай мудрить, писатель, понял, нет? Я к тому, что…

Я не мудрил, спустил предохранитель и поверх сиденья два раза выстрелил ему в грудь. Звук был, как у дважды лопнувшего баллона, и руку оба раза сильно дернуло. Но никто не прибежал узнать, в чем дело, не завыли полицейские сирены и в окнах конюшни не вспыхнуло ни единого огонька. Ночная тишина в Лондоне такая же, как в подмосковном лесу.

Мужчина со вздохом завалился на бок, уперся головой в панель управления. Убийство не произвело в моей психике никаких изменений и не вызвало сильных эмоций. Во всяком случае, я не стал размышлять о смысле жизни, подобно Григорию Мелехову над убитым австрийцем. Зато, как читал в детективах, тщательно обтер пистолет носовым платком и оставил его на заднем сиденье. Вышел из машины, аккуратно, стараясь не хлопнуть, прикрыл дверцу и быстро, не оглядываясь, избегая освещенных мест, зашагал обратно к пансионату.

Надеялся, что вряд ли кто–то заметил, как я уходил и как вернулся.

У себя в номере собрал вещи, потом умылся и побрился в ванной, с любопытством разглядывая себя в зеркале. Ничего примечательного. Сухое, благодушное лицо руссияни- на, изборожденное преждевременными морщинами от тщетных усилий выдавить из себя раба и проникнуть в семью цивилизованных народов. Естественно, будучи в здравом уме, в человека с таким лицом невозможно влюбиться, если не приравнивать любовь к инфекционному заболеванию.

Из комнаты постучал в смежную с Лизиным номером стену. Один раз и второй. Через несколько секунд она ответила на стук. Еще через минуту я был у нее.

Лиза истолковала мой визит неправильно, с лихорадочно сверкнувшими глазами бросилась ко мне в объятия. Какое–то время мы молча целовались и обнимались. Она что–то шептала, я что–то отвечал невпопад, чувствуя, как тяжелеет, оседает на пол ее упругое тело, как оно изнывает в моих руках.

Наконец опомнился.

— Лиза, душа моя, пожалуйста… Надо быстро собраться — и смываемся отсюда.

— Что случилось?.. До самолета еще несколько часов.

— Мы не полетим на этом самолете, изменим маршрут… Лиза, можешь мне поверить и не задавать лишних вопросов?

— Конечно, могу, конечно… Только не волнуйся… — Видно, прочитала на моем лице нечто такое, чего не видела прежде.