Из России этим летом стали приходить страшные вести, - совсем как перед Страшным судом: высыхали источники вод, треснула земля, голод, мор, саранча изничтожали Россию. Людмила Ивановна каждый вечер с горечью и тоской горячо молилась за родных и за Россию, - все, чем могла она помочь. Иногда думала: а вдруг родных уже нет на свете, и она любит и молится за мертвых, как за живых...

В конце лета Буров появился в конторе. Он осунулся, пожелтел, стал будто каменный. Он сказал, что ездил в Финляндию, хотел пробраться в Россию, но России больше нет, а есть кладбище и страшные люди, не похожие уже больше на людей, - все сошли с ума... Он привез Людмиле Ивановне письмо от ее давнишней подруги, перебежавшей границу... В письме было написано очень просто, чернильным карандашом: "...ты уже знаешь, очевидно, что бедная Марья Андреевна (матушка Людмилы Ивановны) умерла в прошлом году от воспаления легких, а где Митя (брат Людмилы Ивановны) - никто не знает..." Людмила Ивановна положила около пишущей машинки на стол руки, опустила в них лицо, и темное отчаяние нашло на нее. Ей было так темно, тяжело и больно, что она не шевелилась, молчала. Буров побарабанил о край стола пальцами, потом кашлянул, сел на свое место.

На следующий день, в воскресенье, он зашел к Людмиле Ивановне. Она лежала одетая на постели. Глаза у нее покраснели и припухли, лицо осунулось, - выяснилось, что она ничего не ела со вчерашнего дня. Буров был добр с ней и, видимо, растроган. Он сходил купил салату, яиц, хлеба, вина, накормил Людмилу Ивановну и настоял, чтобы она вышла с ним на всздух.

Молча и не спеша они шли по Марсову полю. Солнце садилось в пыльную мглу за странным очертанием Трокадеро, Воскресная толпа, все семейные, небогатые люди, молчаливые и невеселые, шли по домам.

Мужчины несли на руках детей, заснувших от усталости и духоты. Женщины, одетые по-праздничному, устало и равнодушно держали под руку мужей. У края газона старая старушка в соломенной шляпе, какие надевают на лошадей, продавала орешки-какауэт, завернутые в фунтики газетной бумаги. Иные из гулявших останавливались и глядели на сквозную до облаков Эйфелеву башню, на верху ее лениво развевался от летнего ветра трехцветный флаг. Людмила Ивановна устала и присела на скамье под нежно-зеленой плакучей ивой у маленького озерца, - в темной воде его отражалась переплетчатая нога башни. Грустнее этого вечера и тише не было в жизни.

На этом и окончилась забота и нежность к ней Николая Николаевича. На следующий день он пришел на службу угрюмее прежнего. Все, что хотела сказать ему Людмила Ивановна, - а она за этим и шла в контору, - поблагодарить его за вчерашнее, - застряло у нее в горле. Буров исполнил свой долг и опять задвинулся каменной крышкой.

Людмила Ивановна пыталась заговаривать с ним о его настроении, - он пожимал плечами: "На каком основании я должен веселиться, прыгать?.." По бестолковости, однажды она наговорила ему обидных слов о том, что он думает только о себе, - женщина может умереть, - он даже не удосужится оглянуться, и о том, что лучше бы он тогда ее не утешал. Буров выслушал упреки молча, и она в первый раз увидала у него полуприкрытую усами, брезгливую усмешку. С этого дня их отношения совсем испортились: Буров говорил с ней сквозь зубы, она совсем решила ему не отвечать. Кончилось это сегодняшним разговором на лестничной площадке...

...Но Людмила Ивановна ошибалась: Буров не был так равнодушен к ее словам, как ей в обиде показалось, он едва удержался там, на лестничной площадке, чтобы не закричать от боли. Сейчас, идя в толпе, он повторял: "Мало всего, так еще и это прибавилось...")

Он спустился в гудящие народом, прохладные, с мыльным запахом, коридоры подземной дороги; стоял,; со всех сторон прижатый, в душном, светлом вагоне, бешено летящем по серым подземельям; вышел вместе с потоком людей из-под земли на бульвар (в небе раскинуты были красные, как семга, перья облаков) дойдя до дома, пожелал доброго вечера консьержке, которая сидела у подъезда с больной таксой на коленях? поднялся к себе, бросил портфель на кровать и сел у окна.