...Со смертью у Бурова были сложные счеты. Было время, когда он ужасно храбрился, сидя в окопах, и считал себя геройски настроенным офицером. Глупейшее было время. Затем утомился за тысячу дней и ночей неотступными думами о смерти. Она казалась ему противоестественным, бессмысленным превращением целой вселенной, включенной в коробке его черепа, в кучу падали. Смерть была трупной изумрудной мухой. Затем было время, когда он жил одним чувством - действенной ненавистью: в эти годы междоусобной войны он сам был этой глазастой мухой. В мутной мгле этого прошлого, в одури бессонницы, кишащих вшей и жгучего алкоголя, - он помнил до сих пор, как на железнодорожных путях стояли три красноармейца, один голый до пояса, у него на широкой, белой груди темнели два соска. Буров шел мимо места казни, спотыкаясь о рельсы. Он запомнил, что все трое внимательно глядели на руки стоявшего перед ними офицера, - у него в винтовке заел затвор. Он справился, отступил, поднял винтовку и, должно быть, тоже увидел эти соски...

И вот, наконец, у этого окна, в сумерках, Буров думает; что лучший час его будет часом освобождения от невыносимой более жизни, - вечный сон, покой, столь темный и столь глубокий, как бесконечная, ледяная бездна вселенной...

...Буров вытащил из кармана пиджака купленную на бульваре газету и развернул ее на странице "известий последнего часа": все было то же бессмыслие ца, злоба, трупы, трупы, трупы, вопли отчаяния...

"Да, - проговорил он про себя, - да, да... Пройдет два, три года, вымрут остатки... Придут иностранцы, расселятся по зеленому кладбищу... У папуаса - свой собственный шалаш. А у меня - нет. России - нет. Кончено. А вот все-таки живу, - странно..."

Буров опустил на пол газету, свернул из черного табаку папиросу, закурил и глядел, как за окном в тускнеющей мгле таяли, растворялись очертания города.

"Все это очень просто: земля - бесконечно малая величина во вселенной, человек - бесконечно малая величина на земле, - какие же с ним могут быть счеты? Под микроскопом все человечество - просто плесень, грибная туманность... А убить себя все-таки не могу... Черт знает что такое... Не могу, поди ж ты..."

Буров поднялся, чтобы вскипятить воду. Налил из-под крана чайник, зажег газ и опять сел к окну.

"Удивительно, удивительно, - цепляться, жить... Здравствуйте, Вячеслав Иосифович, как сегодня ваше здоровье?.. Право, я бы советовал вам обратить серьезное внимание на желудок... Кстати, Вячеслав Иосифович, вы не могли бы мне в счет жалованья..."

Крышка на чайнике начала подпрыгивать. Буров заварил чаю, отломал кусок от длинной, как дубина, булки и, стоя у стола, ел и прихлебывал.

"Предположим, французы выберут меня президентом Французской республики... "Французы! - Все на спасение братьев ваших!.. Маленькие дети лежат у дорог, на сухой земле... ручки и ножки, как спичечки... Они же не виноваты... Вымирает целая раса..." Да... Но выберут ведь, подлецы, президентом... Какое мне дело... Спасти никого не могу... Изменить ничего не могу... Перешагнуть через решетку... и - в темноту, - не могу... Странно... не могу..."

Буров перегнулся через решетку. Туман и сумрак были так густы теперь, что не видно было мостовой, и газовые фонари висели в этой мгле, надвинувшейся с далекого моря, мутными сияниями... С необыкновенной ясностью он почувствовал, что это - переход в ледяную темноту - будет именно сегодня.

Он быстро отодвинулся от окна, стал плотно спиной к стене. У него стучали зубы. Но все еще продолжал рассуждать:

"Семь лет жил обязанностями, - могу на несколько секунд располагать собой.