Доновану на корабле Ошуа предоставили полную свободу, если в такой ситуации вообще уместно говорить о свободе. Это было огромное, просторное судно. Находясь в объятиях планеты, оно скорее напоминало замок, нежели что-то пригодное для полета. Там были залы для тренировок, дзадзена, пыток, отдыха, приема пищи. Имелись в наличии даже такие места, где Донован мог насладиться иллюзией уединения. Но он был не столь глуп, чтобы поверить в то, что за каждым его шагом не следят, что сказанные им слова остаются неуслышанными или что никто не отмечает того, каким развлечениям он предается или какие книги читает. Судно контрабандиста переделывалось на скорую руку, а потому там у человека со шрамами оставалось хоть какое-то личное пространство. «Черный конь» же являлся личным кораблем Ошуа, и все происходившее на борту всецело подчинялось его воле.

Экипаж состоял из восьми Сорок, несших по старинной морской схеме посменные дежурства. Они были одеты в черные обтягивающие трико — шэньмэты, — оставляющие открытыми только лица. Спустя сутки ползания прочь от Генриетты Донован окончательно убедился, что в поле его зрения всегда попадает как минимум один из них. И от этого ему стало неуютно, потому что, по древней терранской примете, если видишь на своем окне сороку — это к смерти.

Во время путешествия Ошуа старался ускорить возвращение к Доновану памяти, постоянно называя его Падаборном или даже более неформально — Тешем. Он подготовил подборку материалов по восстанию Падаборна, как официальных, так и неотредактированных, прославляющих его подвиги. Нашлась даже одна пиратская копия погрусима — «погружающей симуляции», — который успели создать до того, как Имена решили, что никакого восстания не было, и уничтожили все упоминания о нем. Но и после того, как Донован вновь побывал в шкуре Падаборна, родник его памяти оставался иссохшим. Симуляция вряд ли была достоверной. Большинство мятежников погибли, а потому совершаемые ими поступки являлись всего лишь художественным домыслом.

Ошуа попытался прибегнуть к измененным состояниям сознания; в трех случаях Донована предупредили об этом, еще в двух все проделали втайне от него. И все же расщепленное сознание человека со шрамами сводило все попытки на нет. Что бы ни использовалось: наркотики, гипноз или дхьяна, — какая-то его часть оставалась незатронутой, а потому он никогда полностью не «уходил в полет».

— Может, мы еще не говорили, — после очередного сеанса медитации произнес Фудир, — но мы двадцать лет глушили виски в баре на Иегове и никогда не бывали пьяны. Мы словно корабль с герметичными каютами. Накачай или загипнотизируй одну из личностей, все прочие останутся незатронутыми.

Ему вспомнился единственный случай, когда под воздействие попали все разом, но об этом он предпочел не упоминать. Все равно он не знал состава того зелья, которым его опоил Дикарь.

Они вместе с Ошуа поднялись с мата и поклонились друг другу.

— Что ж, зато становится понятным, зачем Названные так с тобой поступили. Разбитый на кусочки сосуд, ты устойчив к вопросам. А был бы ты цел? Всегда остается каовèн, — задумчиво произнес он. — Часто, знаешь ли, приносит весьма неожиданные плоды.

У Донована зачесались шрамы на голове.

— Я же ничего намеренно не утаиваю, — рискнул он возразить.

— Знаю, знаю, — отмахнулся Ошуа. — Только потому до сих пор и не применил. Того, кто обладает знанием, можно разговорить. Как, впрочем, и того, кто не знает ничего. В определенный момент истязаемый начинает ни о чем так в жизни не мечтать, как подробно ответить на мои вопросы.