— Вчера вечером Ники пыталась связаться с тобой по телефону, Геван, — с ноткой непонятного осуждения произнес он.

— Да, мне говорили, как и то, что ты прилетел сюда на самолете. Может, сначала скажешь зачем?

Вместо ответа, Фитч снял очки и тщательно протер их белоснежным носовым платком. Без очков его глаза казались какими-то робкими и совершенно беспомощными. Обычно мне не составляло особого труда практически моментально догадаться, какую именно роль Лестер собирается сыграть, какую конкретно маску он выбрал из своего довольно скудного набора, но на этот раз его поведение меня даже несколько встревожило, так как время шло, а я так и не мог толком понять, что, собственно, ему будет от меня нужно...

Он снова надел очки, не забыв при этом виновато улыбнуться. Чувствуя, как внутри меня начинает нарастать какое-то непонятное раздражение, я нетерпеливо спросил:

— Давай ближе к делу! Что тебе надо?

— Геван... честно говоря... честно говоря, я просто не знаю, как тебе об этом... В общем, Кен умер, Геван.

Я медленно подошел к окну, обвел взглядом дорожку, ведущую к морю, песчаный пляж, маслянисто-серую рябь залива: там вздувались и тут же гасли небольшие волны, уже с белыми гребешками, ветер становился все свежее и свежее, в небе величаво парила стайка серьезных пеликанов, на берегу двое крепких, очень похожих друг на друга парней в темно-синих шортах — скорее всего, братьев — старательно отрабатывали стойку на руках...

Кендал мертв!

Одно слово, всего одно короткое тяжелое слово. И будто что-то с грохотом обрушилось вниз. И произвело совершенно неожиданный эффект. В мгновение ока превратило Кена из человека, которого я, как мне казалось, смертельно ненавидел, в моего любимого брата. Родного брата, ушедшего от нас в мир иной, когда ему не исполнилось даже тридцати одного года. Мертв. Это короткое слово мгновенно пробудило во мне воспоминания, которые я все эти четыре долгих года упорно гнал из своей памяти, стараясь думать о брате только как о человеке, подло, исподтишка укравшего у меня любимую женщину, как о человеке, который не вызывал и при всем желании не мог вызывать у меня ничего, кроме чувства злости и ненависти. Самой настоящей лютой ненависти!

И вот одного короткого слова оказалось вполне достаточно, чтобы это, казалось, вечное чувство испарилось. В памяти вдруг ожили картинки старых добрых времен — передо мной будто наяву предстало его горько рыдающее в окне лицо, когда меня увозили в школу, а он оставался, поскольку был еще слишком мал, но теперь ему не с кем было играть, строить шалаши, раскрашивать военные карты, охотиться на индейцев...

Я вспомнил тот страшный день, когда наш серый пони сбросил его со спины и он сломал себе левую руку, но по дороге до дому не проронил ни единой слезинки...

Эти воспоминания вызвали у меня острые угрызения совести за то, что в течение последних четырех лет я не написал ему ни одного, даже самого коротенького письма, и за то, что на прощанье разбил ему рот, а он даже не попытался сопротивляться. Если раньше я винил во всем только его одного, то теперь все изменилось. Я вдруг отчетливо понял, что это не он украл у меня Ники, а Ники украла у меня целых четыре года жизни моего младшего брата! И вот теперь я остался совсем один. Мать, отец, сестра, брат — все они уже на том свете. Сестра умерла, когда ей было всего семь, и единственное, что я о ней помнил, — это как она со всех ног бежала по лужайке, будто изо всех сил старалась подальше убежать от того рокового дня...

Много, слишком много смертей! Кен был последним, кого искренне волновало все, что со мной происходит, все, что доставляло мне радость или горе.