Без вкладок четырёхполосная «Московская правда» предстаёт достаточно убогим, бедным и потерянным изданием. Первая полоса, весь её подвал, как правило, заполнена хроникой происшествий. Точнее говоря, это исключительно криминальные новости. Значит у газеты хорошие связи с ментами через всё того же Эрика Котляра, вероятнее всего. Криминал сегодня не использует только ленивый, потому особой изобретательности «МП» тут не проявила. В центре первой полосы как правило помещается основная статья номера и фотография к ней. Эти статьи принципиально фантастичны и не соответствуют действительности. То есть они придуманы, высосаны из пальца. Хуйня всякая ленивая публикуется о комарах или нашествии саранчи на московские канализации.

В углах газеты обнаруживается высокая реклама: «Носки мужские». На 4‑ой полосе статейка «От сглаза, порчи и зомбирования помогают избавиться руны», там же приютилась реклама «Гадание – точность 100%», или превозносится до небес жуликоватый психиатр с бородкой – фото прилагается. Все эти штучки, конечно, не способствуют созданию серьёзной репутации у «МП». Не хватает только поштучной продажи свечей от геморроя.

В фантастической повести японца Акутагавы Рюноскэ «Страна водяных», в стране капп‑полулягушек газеты изготовлялись из смеси сушёных ослиных мозгов с целлюлозной пульпой и со столь же достойными ингредиентами, я их запамятовал. «Московская правда» недалеко ушла от газет страны водяных. Но ещё более суровая правда состоит в том, что «Московская правда» – типичная российская газета. «МП» по стране тысячи. «Независимая Газета» – одна в своём роде, «Коммерсант» – один в своём роде. Моя возлюбленная «Лимонка», основанная мною, не имеет аналогии и прецедента, а вот «МП» – имя ей Легион хуеты. И даже если вдруг читаешь в «МП» что‑нибудь правильное, по жизни верное, на фоне всех остальных ослиных мозгов – правильное скромно даёт дуба среди ослиного зловония окружающих материалов. Газета для недочеловеков.

ПРОГУЛКА ЗАКЛЮЧЁННЫХ

Я слышу как хлопает кормушка в камере рядом. Сейчас, секунды… Тело напрягается. И вот он, – хруст открываемой кормушки. «Доброе утро! Подымаемся!» Я вижу мутное пятно Zoldaten в квадрате стальной двери. Гнилая муть его формы и неразличимые без очков черты лица. Я откидываю одеяло и встаю. На мне белые высокие шерстяные носки, ноги голые. Трусы. Зато плотно защищена грудь двумя футболками и свитером. «Какое на хуй доброе утро. Тюрьма. И такие статьи как у меня».

Рядом со мною встаёт Иван. Аслан лежит, потому что втроём всё равно не развернёшься. Иван, в воткнувшихся в задницу трусах, пузатый молодой верзила, выкладывает только ему понятным способом свои домашние одеяла. Он оденет сейчас штаны и уляжется в них меж тех же одеял. Только в штанах и в том, что он прячет простынь, и состоит его «подъём».

Я складываю простынь по длине вдвое, выкладываю её на шконку, прижимаю рукой, как это делала моя возлюбленная крошка Настенька, всякий раз с болью вспоминая её. Её жест приглаживания был вызван необходимостью и ленью. Шестнадцатилетняя, она не выросла тогда выше 1 метра 57 сантиметров, и потому не могла взмахнуть простынью над кроватью, как взрослый человек. А ещё ей было лень, она была ещё сонная, глаза ещё закрыты. Думал ли я, что буду каждое утро повторять её жест в тюрьме. Из‑за недостатка места, простынёй не взмахнёшь. Тюремное синее одеяло я также складываю по длине и покрываю им шконку. Бросаю на одеяло, сорвав её с вешалки у меня в ногах, – вонючую фуфайку. Иду к дальняку и, открыв кран, отливаю в вонючую вазу. Если, конечно, первым не прорвался на дальняк Иван. Отлив, я запрыгиваю в штаны. Натягиваю и застёгиваю куртку и сплю уже в момент когда ныряю под фуфайку.