Его лицо, почти невидимое сейчас, так как ночь была темной, а луна еще не взошла, слегка изменило выражение.

— Я раб повелителя.

— Если я скажу тебе делать, как я, то у тебя получится.

Он мог бы умереть, останься он в воде еще немного. Его непоколебимая уверенность, его человеческий разум, который и спас нас, были вещами, которые я оценил с внезапным эмоциональным пылом, новым для меня. Я взял его за плечи.

— Ты ведь знаешь, что я могу сделать так, что и тебе это будет по плечу.

— ТВОЙ ЕСТЬ ПЛАЩ, ПОКРЫВАЮЩИЙ МЕНЯ, — сказал он. Это была ритуальная фраза, сохранившаяся с незапамятных времен.

Он отпустил мачту — она была совершенно измочалена штормом — и раскинул руки, как бы балансируя. Схватив за плечи, я поставил его, как стоял сам, на слегка волнующуюся поверхность тихого ночного моря.

Там мы и оставались между небесами и океаном: над головой медленно проплывали облака, под ногами мягко плескались волны.

Длинный Глаз начал плакать, не стыдясь и не сдерживаясь. Он оскалил зубы, откинул голову и, гримасничая и рыдая, пристально смотрел в небо. Через минуту он провел ладонью по лицу и посмотрел на меня. Он опять был столь же невозмутим, каким я и привык его видеть, будто вместе со слезами он стер и всякое выражение со своего лица.

Я повернулся и пошел на восток, в том направлении, куда вынес нас шторм. Длинный Глаз последовал за мной. Ничто не могло поколебать его веру. Он уперся взглядом мне в спину и припустил через море.

Теперь, обладая Силой, превосходящей любые человеческие ожидания, да и мои собственные тоже, я не чувствовал ни смущения, ни возбуждения.

В это время я не думал о своем отце. Не думал я и о ней, женщине-рыси, которую представлял некой лампой где-то впереди, и я, вооруженный молнией, однажды погашу эту лампу, как она погасила его темный свет.

Я думал о том, что было во мне, о себе самом.

Старше своих лет, моложе, чем цыпленок, я шагал по мозаичному полу, который был черным и серебряным, и вдруг разбился желтыми брызгами, когда солнце, как колесо, выкатилось с востока. Ночь минула, как будто крыло сложилось. И я увидел корабль, словно выгравированный вдали, неподвижный, будто ожидающий меня на берегу острова.

Глава 2

Для людей южного океана море — женщина, а то, что способно оседлать ее и должно быть сильнее, — мужчина. Так что корабль, который стоял на якоре ярким утром, занесенный бурей далеко от торговых путей юга, был мужского рода.

Этот корабль-галера, корабль-самец возвышался, как башня, над водой своими двухэтажными палубами, оснащенными сотней весел. Две высокие мачты с остатками такелажа, оборванного ураганом, чертили зигзаги в подожженном восходом небе.

Под парусом он представлял славное зрелище — длиной в двадцать четыре человеческих роста от носа до кормы; надстройка над настилом железного дерева выкрашена голубым, как летние сумерки; позолоченный нос и обширный изгибающийся китовый хвост кормы; паруса индигового цвета с охряными фигурами; треугольный парус на корме (его еще называют «акулий плавник»). Имя корабля было написано на боку южными иероглифами: «ИАКИНФ ВАЙН-ЯРД». Он ходил в северо-западные земли, этот корабль, набивая трюмы красным янтарем и черным жемчугом, яшмой, тканями, мехами, пурпуром, античной бронзой с архипелагов Симы и Тинзена.

Однажды вдали от земли ветер внезапно стих. Рабы-гребцы, спины которых напоминали крокодильи от ударов, как дождь сыпавшихся на них, ругались и потели, задыхаясь от ненависти над шестами с железными лопастями. Только приговор к смертной казни обрекает человека сидеть на веслах, и проходит лет десять, а то и больше, прежде чем они убьют его. Прекрасный корабль, раскрашенный, как куртизанка, красивый, как паж, и названный именем одного из них, он приводился в движение болью и гневом, бушевавшими в его утыканном веслами чреве.