Хотя и выразив в интервью для «Тан» свою признательность Кальмету, которому «Сван» посвящен, Марсель, с отцовской тревогой следивший за рождением собственного детища, должен был с грустью признать, что «Фигаро», дружественная газета, приложила мало стараний на пользу его роману. Марсель Пруст Роберу Дрейфусу: «Я вовсе не стремлюсь к тому, чтобы обо мне говорили, я далек от этого. Но это произведение по-настоящему значительно… Если вам удастся добиться отзыва, я бы хотел, чтобы там не фигурировали эпитеты «утонченный», «изысканный», равно как и упоминание о «Забавах и днях». Это сильное произведение, на что притязает по крайней мере…» Сильное произведение… Вернее не скажешь, однако немногие читатели, даже среди расположенных к нему, смогли тогда увидеть это.

«Фигаро» с лихвой искупила свой грех замалчивания. Она опубликовала не только отзыв Робера Дрейфуса и критическую статью Франсиса Шевасю, но также напечатала на первой полосе большой очерк Люсьена Доде, который проявил «возвышенное благородство», и написал статью, которую Пруст был бы не прочь написать сам. Правда, с присущим семье Доде знанием деревни и цветов он замечал автору, что 1) цыпленка не едят в тот же день, как зарежут; 2) вербена и гелиотроп не цветут одновременно с боярышником. Марсель пытался оправдаться, описывая свои добросовестные изыскания во «Флоре» Гастона Бонье, где, по его словам, уже выяснил, что не следовало помещать в живые изгороди Комбре в одном месяце цветущие боярышник и шиповник.

Марсель Пруст Люсьену Доде:

«Мой дорогой малыш, я проснулся почти умирающим и услышал ваш зов из «Фигаро», словно мертвецы на том Страшном Суде, который вы некогда представляли; и я восстал с одра своего подобно мертвецам на портале Нотр-Дам, разбуженным архангелом…»

Тем временем Жак-Эмиль Бланш, другой архангел, вострубил в «Эко де Пари», Морис Ростан — в «Комедиа», Суде — в «Тан». «Суде первым отметил то, что несколько лет спустя станет своего рода открытием», — говорит Леон Пьер-Кен. На самом деле статью Суде заказал Эбрар, его директор, и опять по настоянию Мари Шейкевич. Критики получили свой шанс.

Но публику этот архангельский трубный глас оставил совершенно безучастной. Друзья с основанием твердили слово «гений». Читатели были глухи: «Это, — говорили они, — лишь мнение нескольких светских людей о другом светском человеке». Те, кто знал автора в лицо, читая эти хвалебные статьи, говорили: «Марсель Пруст? Малыш Марсель из Рица?» и пожимали плечами. Анатоль Франс, получивший «Свана» со следующей дарственной надписью: «Первому учителю, величайшему, любимейшему», признался, что не смог его осилить, и впоследствии сказал госпоже Альфонс Доде, любившей эту книгу, когда она заговорила с ним об авторе: «Я был с ним знаком и написал предисловие к одному из его первых сочинений. К несчастью, он, кажется, стал неврастеником до крайней степени: даже не встает с постели. Ставни у него закрыты весь день и вечно горит электричество. Я ничего не понимаю в его книге. Хотя он был приятен и полон остроумия. Обладал очень острой наблюдательностью. К сожалению, вскоре я перестал видеться с ним…»

«Что касается Робера де Монтескью, — пишет госпожа де Клермон-Тонер, — то ничто не подвигло его выйти из трансцендентальной и покровительственной роли, которую он раз и навсегда присвоил себе в отношении Марселя…» Не знаю, — говорил он, — проявит ли когда-нибудь этот неисправимый молодой человек свою меру в каком-либо произведении — следуя выражению, которым злоупотребляют; хотя, признаюсь, не верю, потому что его мера как раз в том и состоит, чтобы не иметь ее.