Сергей Снегов. В поисках пути
1
Красильников толкнул ногой подвернувшийся камень, спустился с насыпи и присел на штабелек шпал. Все шло плохо, непоправимо плохо! Все было скверно: его докладная записка, разговор с начальником комбината сегодня утром, само это дождливое утро, сменивший его дождливый день… Нет, он просчитался, дал маху, теперь это видно ясно. Он смиренно разрешил себя запрячь, а надо было встать на дыбы — против воли такую ношу ни на кого не взвалят!.. «Товарищ Пинегин! — так он мог сказать. — Задание ваше почетно, но не по мне. Имеются причины, вы их знаете, освободите, очень прошу!» Разве начальник комбината не человек? Разве он не понял бы, что нет Красильникову дороги в этот цех, к этим проклятым печам? Разве не нашлось бы другого инженера, так же хорошо разбирающегося в обжиге руд? Вот о чем надо было сказать, по-честному, откровенно, прямо! А он молчал, глупо ухмылялся, потом заверил, что справится с почетным заданием, жал руку. Так он себя держал — непостижимо и непростительно. Обратного хода уже не дашь. Каждый спросит: «Чего же вы раньше-то?..» Пинегин и спрашивать не станет, оборвет на полуслове: «Ладно, не будем возвращаться к тому, о чем подробно потолковали!» Путного ничего не придумаешь, сегодня можно еще себя проклинать, завтра будет не до того. Господи боже, какого дьявола понадобилось писать эту записку, с нее начались все беды! Красильников вздохнул. Внизу тускло поблескивало озеро; берега его — мелкий кустарник, дрянная северная трава — издали казались бурыми, хотя, как Красильников твердо знал, растения уже неделю назад стали желтыми и красными. За озером простиралась муть — не то туман, не то сумрак, что-то неясное и враждебное. Небо, плотное, как старый матрац, оседало на землю, вершина Лысухи пропала, клочья туч цеплялись за скалы. Дождь перестал, но в воздухе сыпалась мокрядь, ветер, налетая порывами, бил ею в лицо. Щеки Красильникова горели от влажных ударов ветра, он закрывал глаза, поворачивался навстречу — крепче, крепче, нечего меня, дурака, жалеть! Мир был груб и нерадостен — какое-то унылое утешение в этом имелось. «Начало неудач в той записке! — все снова думал Красильников. — Конечно, в ней. Проклятая бумажонка, подписи с нее не сотрешь!» Странно, что еще месяц назад он стоял далеко от мышиной возни со сроками реконструкции. Он пожимал плечами, когда ругали обжигщиков, их заботы его не трогали. В последнее время о них твердили на всех совещаниях. Цех, в котором из рудных концентратов выжигали серу, не справлялся с повышенным заданием. Нехватка огарка стала какой-то скверной нормой. Печи надо было ломать, а на их месте строить более совершенные, так это понимал он, так это понимали все в комбинате, нового здесь не было ничего. Но производственники торговались, как базарные бабы, из-за каждой недели оттяжки, они никак не могли накопить требуемого запаса, а без запаса нельзя приступить к реконструкции. И вот тут Пинегин запросил мнение лаборатории. Сейчас не установить, кто из сотрудников написал эту несчастную фразу: «Существующие агрегаты малоэффективны сами по себе, а плохая работа производственников не дает возможности получить и того, на что они способны». Он помнят, как смутило его упоминание о плохой работе, он размышлял, откладывал записку, снова к ней возвращался. Конечно, производственники работают скверно, но не ему, с ето особыми отношениями к Прохорову, кричать об этом. Кому угодно другому — не ему! Каждый вправе заподозрить, что он сводит личные счеты, прикрываясь заботой о производстве. Он тогда прикрикнул на себя: «Дело в истине, а не в личностях! Плохую работу нужно так и называть, кто бы там ни работал — недруг или приятель!» Вот как он рассуждал, резон тут имеется, он и сейчас готов признать это. И все-таки нужно было, чтоб записку подписал другой. |
