Тихо ударил Биг Бен, часы на башне английского парламента. Эванс спросил меня:

— Вы слышите?

Он помолчал и негромко добавил:

— Так было и в ту ночь…

…Я ответил не сразу. Я считал удары Биг Бена и только после того, как последний из них растворился в других звуках, сказал:

— Вы хотели что-то рассказать, не так ли?

Эванс улыбнулся, отрицательно покачал головой. Потом спросил, во сколько обошлась продемонстрированная мной на симпозиуме аппаратура и кто дал на нее средства. Я объяснил как планируются и финансируются у нас научные исследования. Профессор закурил и, глядя на золотой ободок сигареты, кивал в такт моим словам.

— Понимаю, — сказал он, выслушав меня. — У нас иначе. Университет получает от государства около трети своего бюджета. Остальное дают частные лица. Как это по-русски… попечители. Поймите меня правильно, — поспешно добавил он, — попечители дают деньги без каких-либо специальных условий. Они не диктуют, что надо делать. Благотворительность, забота о науке окупаются косвенно. От нас требуется только одно. Мы должны давать результаты. Готовую продукцию. Открытия означают, что деньги вложены правильно.

Эванс налил в бокалы вино. Мы долго молчали. За окном вспыхивали желтые расплывающиеся в тумане ореолы автомобильных фар. Изредка свет (то ли от этих фар, то ли от портовых огней) падал на верхушки острых, как иглы, мачт, и тогда была видна даже тонкая паутина снастей.

— Вы спрашивали, хочу ли я что-то рассказать, — неожиданно произнес Эванс. Он перешел с русского языка на английский и говорил теперь мягче, спокойнее. — Нет, мне совсем не хочется рассказывать. Но я должен это сделать. Я должен знать ваше мнение. Да… Это случилось два месяца назад. Накануне очередного заседания совета попечителей. Мне намекнули, что моя лаборатория слишком давно ничего не дает…Так только одна вскользь брошенная фраза в разговоре с ректором. Но она означала, что на следующий день я должен чем-то заинтересовать совет. Или уйти. Так уже было с моим предшественником…

Он говорил, глядя в окно, и я невольно смотрел туда же, в туман.

— Было восемь часов вечера, — продолжал он. — Оставалось двадцать четыре часа. Я вернулся в лабораторию и отпустил своих ассистентов. Поспешно, в течение получаса я просмотрел материалы по всем ведущимся в лаборатории исследованиям. Ни одна из разрабатываемых тем не годилась для доклада. Там были дьявольски интересные вещи, но их могли оценить специалисты. А для совета попечителей требовалось нечто эффектное, яркое…

— Попечители… Два десятка людей, понятия не имеющих о физиологии, о науке вообще. Перелистывая страницы, я видел лица этих людей. Председатель железнодорожной компании — старик с выцветшими, мутноватыми глазами… Ласково улыбающийся политический босс… Отставной генерал со шрамом на лбу. Этот шрам — главный его капитал… Совладелец крупных универсальных магазинов — лысый, как шар дли гольфа…

Он скомкал давно погасшую сигарету.

— Время летело с бешеной скоростью. Я ходил по полутемным комнатам лаборатории — и думал, думал, думал… Я уже не владел собой. Я без всякой системы перебирал десятки самых различных вариантов, предположений. Хватался за что-то и тут же начинал думать о другом… Приближалась полночь. Хорошо помню, было без четверти двенадцать, когда я вдруг ясно увидел направление, в котором надо работать. Должен сказать, эта мысль приходила мне в голову и раньше. Вы же знаете, с идеями бывает так: кажется, пустяк, глупость, вздор, но внезапно совершается едва ощутимый поворот — и вы видите то, от чего захватывает дух. Это как с хрусталем: сейчас он похож на простое стекло, но я едва заметно поворачиваю бокал и… вот он заискрился, засверкал.