— Ваша правда! Все понял! — отчаянно выкрикнул Тестов.

Пудалов, ни на кого не глядя, сказал тихо:

— Повинную голову, товарищ секретарь обкома, с плеч не секут…

Не отмолчался и старик Шорников. Поднялся, разгладил рукой пышные усы.

— Я, товарищи, отказываюсь от первого места. Не мое оно, Сашкино. Догнал он меня и перегнал. Честь ему и слава. От чистого сердца говорю все это.

И тут произошло непредвиденное. Людников вскочил, с грохотом отодвинув тяжелое кресло, подбежал к Ивану Федоровичу, крепко обнял его. Старик расплакался.

Минутой позже Колесов спросил:

— Какие будут предложения, товарищи?

Второй секретарь горкома сказал:

— Есть предложение обязать треугольник главного мартена пересмотреть свое решение по итогам социалистического соревнования в пользу товарища Людникова.

Других предложений не было. Проголосовали единогласно. Булатов, поднимая руку, смотрел на меня и улыбался.

Иван Федорович Шорников на другой же день подал заявление об уходе на пенсию. Место его занял Николай Дитятин, первый подручный Саши Людникова.

На выезде из города, на Северном большаке, обогнал молочного цвета машину, доверху набитую чемоданами, узлами, свертками. За рулем женщина в красном. Вот оно как! Царица Тамара покидает завоеванное царство и бежит куда глаза глядят. Напрасные страхи. Ничем не оправданная паника. По моим сведениям, никто и ничто ей не угрожает. Наверное, случилось что-то такое, о чем я еще не знаю. Любовница получила отставку? Сама бросила милого? Покидает корабль, которому угрожает гибель?

Не удержался, махнул рукой, кивнул, улыбнулся — ничуть не злорадно, вполне прилично.

Не ответила. Поджала злые губы, гордо отвернулась. Пират не желает спускать черный флаг и перед лицом явного поражения.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Небо голубое. Воздух чист. Вода прозрачна. Мир прекрасен: полон милых людей, любимых друзей, товарищей, единомышленников. Веселый, работящий, справедливый мир. Перекликается со мною тысячами добрых голосов. Просится в душу тонким, еле заметным запахом горной фиалки, музыкой «Лебединого озера», рассветами, закатами, шелестом листвы тополиной рощи. Он мне бесконечно дорог, этот единственный на свете  м о й  мир. Я привык в нем жить — думать, работать, любить, привык запросто пользоваться его чудесами. И так, кажется мне теперь, будет до бесконечности. Сейчас я не верю ни в страшные болезни, ни в смерть.

Бросаю машину на Комсомольской площади, на центральной стоянке. Иду по улице. Захожу в парикмахерскую, сажусь в кресло и смотрю на свое отражение. Лена ни за что не узнала бы меня. Двадцать ей, а мне шестьдесят с гаком. Если бы, взявшись за руки, прошлись по Ленинскому проспекту, на нас бы все прохожие обалдело смотрели. Ее бы пожалели, а меня высмеяли…

Видишь, Елена, как плохи мои дела. И любить тебя вслух, на людях, уже не имею никакого нравственного права. Ну и ладно. Мне хватит и молчаливой, не видимой никому любви. Я не раз рассказывал своей жене, матери моих сыновей, моему другу, как любил Лену. И она понимала меня. Ничуть не ревновала. А ты, Лена, не ревнуешь к той, кто уже сорок лет занимает твое место? Нет? Тоже все понимаешь? Молодчина! Ты всегда была умницей: дальше всех, глубже всех своих подружек видела и чувствовала. В будущем жила. В нравственном отношении опередила даже нас, кто живет теперь, в эпоху расщепленного атома и полетов в космос.

Девушка в белом халатике, с холодными пальцами стрижет мои седые волосы. Я смотрю, как она ловко омолаживает, охорашивает меня, и улыбаюсь.