— Фамилия родителей?

— Что это вы, товарищ Голота, так строжитесь? Чистый следователь!

— А откуда вам известно, какие бывают следователи?

— Не первый год живу на свете. Всякого повидал. И от сумы, и от тюрьмы не отказывался.

— Были под следствием?

— Кому в наш век не приходилось быть под ним?

— Судились?

— И это было. Отсидел свой срок не сполна. Освобожден досрочно за хорошую работу и поведение. Документы имеются. Вот!..

— Извините, Степан Прохорович, за такие вопросы. Я все должен знать. Меня ваша судьба интересует постольку, поскольку ваш сын…

— Понимаю. Спрашивайте!

— Если это не секрет, девичья фамилия вашей жены?

— Не могу я этого сказать, товарищ Голота. Такое дело… Сестры и братья у Ани здесь проживают. Не хочется ее родню впутывать в историю. Спросите о чем-нибудь полегче.

— К сожалению, все мои вопросы один другого тяжелее. Скажите, Степан Прохорович, почему Аня скрывала от вас и беременность, и рождение сына?

— Не хотела ребенка. Обузой он был для нее в то время. Глупая была. И еще ветреная. Ладно. Рассказывать так рассказывать. Гулять любила. С другими мужиками. Точно!

— Так, может, и сына прижила с чужими?

— Нет, сын мой. Это уж точно — мой! Все концы с концами сходятся. Я проверял.

— Когда Аня подбросила ребенка Атаманычевым?

— Весной тридцать четвертого. Девятого мая. Точно в этот день.

— Откуда вам известна дата? — Аня во всем призналась.

— Сама?.. Вы же сказали, что она все скрыла.

— Скрывала более тридцати лет. Потом… когда болезнь согнула ее в три погибели, когда собралась отдавать богу душу, открыла мне старую свою тайну… Простил я ее, конечно, бедолагу. Точно. Простил.

— Она умерла?

— Нет. То есть да.

— Умерла или жива?

— Живет, но… не на этом свете. Не в своем уме моя любимая Аня. В дом для психических больных ее забрали.

— Давно?

— Год тому назад. Не буйная она. Тихая. Плачет днем и ночью. И сыночка вызывает из ночи тысяча девятьсот тридцать четвертого проклятого года.

Дотошно все выспрашиваю не зря. Чувствую, догадываюсь, что это история не такая простая, как показалось Дородных. Есть в ней, как в айсберге, глубинная, невидимая глазу, подводная часть.

— Вы обо всем этом рассказывали сыну?

— Нет. Не успел. Поругались мы с ним.

— Почему?

Глядя мимо меня, куда-то в сторону, произнес с безысходной грустью:

— Не понравился, видно, отец. Так оно и есть, точно. Не тот оказался родитель, какой требуется его должности и званию. Да и не вовремя явился!

— Что вы говорите, Степан Прохорович!..

— Извините, что не так сказал. Сгоряча. От обиды еще и не такое могу брякнуть. Подумайте: я к нему с открытой душой, а он… иди, говорит, отец, туда, где был. Знать, говорит, тебя не знаю и знать не хочу. Мой настоящий отец, говорит, настоящая моя мать — Атаманычевы, комсомол, партия, советская власть, ремесленное училище, комбинат. Точно так и сказал. Слово в слово. Ох, горе ты мое, Митенька!.. В чем моя вина перед ним? В том, что я ничего не ведал о его рождении. Точно! Другой никакой вины не признаю за собой. Обидел он меня вчера. Уязвил в самое сердце. Так горько мне стало, что хотел руки наложить на себя. Потом обозлился и заявление в редакцию и в суд настрочил. Пусть все знают, какой он, главный инженер.