Лодка была полна воды. Однако беглое обследование позволило мне заключить, что виной тому являлись дожди, а не щели в днище. Подводный мох спас дерево от гниения, защитив шлюпку своими ростками, точно слоем мазута. Мне не стоило большого труда вычерпать из нее воду и очистить от растительности.
Итак, в моем распоряжении было все необходимое для осуществления плана. Оставалось преодолеть последнее препятствие: добиться того, чтобы Батис поехал со мной, дав добро на мое доблестное самоубийство. Я уже принял решение и ощутил необычный покой на душе. Бухточка, в форме подковы, была не больше маленького сарая. Я с трудом мог разглядеть за деревьями блеск моря. Игрушечные волны покачивали лодку и, тихонько ударяя в ее борта, издавали гулкие пустые звуки. Меня наверняка ждала смерть, но этот конец был избран мною. Я считал это привилегией. Стоя в лодке, я довольно долго занимался чисткой ногтей. Этот маникюр сопровождался мыслями о прошлом.
Жизнь человека пролетает молниеносно. Однако во время своей короткой прогулки по миру человечество посвящает массу времени размышлениям. В моем мозгу всплыло первое воспоминание о детстве и последнее – о жизни в условиях цивилизации. Моим первым детским воспоминанием был порт. Мне было года три, а может быть, даже меньше. Я сидел на высоком стульчике в Блэкторне, рядом с такими же мальчишками. Из окна напротив открывался вид на самый серый порт в мире. Моим последним воспоминанием тоже был порт. Тот, который я увидел с кормы корабля, который привез меня из Европы на остров. Действительно, жизнь – лишь миг.
Животина сидела на троне из мха, скрестив ноги и обхватив руками щиколотки. Спиной она опиралась на стволы дубов. Ее взгляд был устремлен в несуществующую бесконечность. Она так органично вписывалась в окружающую природу и казалась такой совершенной, что ее нищенская одежда казалась неуместной. Не будем наивными: я прекрасно сознавал, чего хочу, еще до того, как снял с нее свитер. Мне предстояло скоро умереть, а перед смертью моральные устои рассыпаются в прах. Животина представлялась мне куклой, наиболее напоминающей женщину из всего, что меня окружало. Стоны этого тела день за днем, в течение нескольких месяцев сделали меня безразличным к моральным запретам.
Однако то, что случилось потом, оказалось для меня полнейшей неожиданностью. Я думал, что наше совокупление будет коротким, резким и грубым. Вместо этого я достиг оазиса. Сначала холод ее кожи вызвал у меня дрожь. Но затем соприкосновение наших тел привело к тому, что их температуры уравновесились в какой-то неизвестной мне доселе точке, там, где понятия «холод» и «тепло» теряют смысл. Ее тело казалось живой губкой, оно исторгало дурман, изничтожая меня, как человеческую личность. О Господи, какие минуты! Все женщины мира, праведницы и шлюхи, были перед ней не более чем пажами во дворце, куда им навеки закрыт доступ, учениками мастеров еще не изобретенного ремесла.
Быть может, это соприкосновение открывало некую мистическую дверь? Нет. Как раз наоборот. Когда я трахал ее, эту безымянную животину, мне открылась истина, гротескная, трансцендентальная и одновременно ребяческая: Европа живет жизнью кастрата. Сексуальность этого существа была свободна от какого-либо балласта. Она понятия не имела об утонченности любовного искусства. Она просто трахалась, и в этом не было ни нежности, ни ласки, ни упрека, ни боли, ни меркантильности публичного дома, ни самоотрешенности любовников. Она сводила тела к их единственному исходному измерению, и чем более животным было это совокупление, тем больше приносило оно наслаждения. Наслаждения чисто физического, какого я до сих пор не знал.
Мужчина моего возраста, где бы он ни жил, обычно уже имел возможность познать любовь и ненависть. Он пережил дни грусти и редкие минуты красоты, вкусил дух соперничества, нашел друзей и врагов. |