14

Я понимал, что эти спокойные дни были лишь хруп­ким перемирием, что каждый час без воя и выстре­лов являлся бесценной отсрочкой. Я изо всех сил гнал от себя мысли о том, что произойдет дальше, рано или поздно, каким бы ни было это будущее. Человечес­кая слабость в том и состоит, что мы создаем себе надеж­ду, провозглашаем ее раз, и другой, и третий – до беско­нечности, и само это настойчивое повторение приводит к стиранию границ между желаемым и действительным. С каждым днем появлялись новые приметы ухода антарктической зимы, которая уступала место бурной весне. Солнце улыбалось нам с каждым разом все дольше; каж­дый день отвоевывал у тьмы драгоценные минуты. Снег теперь шел не так часто, редкие снежинки становились все мельче и прозрачней. Иногда нельзя было понять, то ли шел снег, то ли дождь. Туман нас уже не обволакивал, как раньше. Облака поднялись выше над горизонтом.

Я отказался от ночных дежурств на балконе с Батисом. В этом теперь не было нужды. Но мне представля­лось, что время нам подарено не зря: присутствие малы­шей не только означало перемирие, но и давало обеим воюющим сторонам возможность передышки. Я сказал ему:

– Они не нападут на нас, Кафф. Эти детеныши – наш щит: пока они здесь, нас никто не тронет. Ни днем, ни ночью. Отдыхайте.

Батис пересчитывал пули.

– Если однажды утром малыши не вернутся на ост­ров, вот тогда нам надо будет волноваться. В тот день, вероятно, что-нибудь произойдет, но я не знаю, что именно.

Кафф развязывал шелковый платок, считал пули и снова завязывал узелок. Он обращался со мной так, словно я никогда и не жил на его маяке.

Кроме того, присутствие Треугольника осложняло ситуацию. С того самого дня, когда я разрешил ему при­близиться ко мне, он не отходил от меня ни на минуту. По ночам даже спал рядом со мной, ничего не ведая о наших заботах и тревогах. Этот малыш был настоящим клубком нервов, он возился под одеялами, как ог­ромная мышь. Бедняга долго не мог успокоиться, а по­том принимался сосать мое ухо и засыпал, прижавшись ко мне и свернувшись клубочком: его нос издавал звуки, подобные шуму в засорившихся водосточных трубах. Но я благословлял его. Когда взрослые сталкиваются с ребяческим эгоизмом, их боли и невзгоды отступают: наверное, не выдерживая сравнения. Я: Чем кончится эта война миров? Он: Какая тут теплая постель!

Однажды утром мы собрались на скале перед маяком: Анерис, Треугольник и я. Мы играли в снежки и хохота­ли до упаду. Кафф возник неожиданно, он напомнил мне мокрую ворону. Его длинное черное пальто, волосы и борода, тоже черные, резко выделялись на белом сне­гу. Он нес винтовку, гарпун и поленья, прижимая их к себе двумя руками. Его поклажа была невероятно тя­желой. Думаю, что не со зла, а просто по привычке он положил конец нашей игре. С неожиданной яростью он погрозил палкой Треугольнику, который убежал испу­ганный, и увел с собой на маяк Анерис.

Батис, видимо, усматривал опасность нашего заня­тия, с первого взгляда такого безобидного. Мы просто резвились, это была игра. А в игре, даже самой наивной, проявляется общность интересов и равноправие; исче­зают границы, иерархии и биографии. Игра – это пространство для всех и каждого. И этот простой мир дру­желюбия не мог прийтись по душе Батису Каффу.

Прежде чем он исчез за дверью, я кинул в него сне­жок и попал прямо в затылок.

– Эй, Кафф, улыбнитесь хоть чуть-чуть, – сказал я. – Может быть, нам даже удастся выйти живыми из этой переделки.

Он бросил на меня взгляд, каким последователи основ­ной линии партии награждают ревизионистов.