– Спас жизнь? – зарычал я. – Вы разрушили послед­нюю нашу возможность ее сохранить!

Я вышел на балкон. Как этого и следовало ожидать, омохитхи растворились. Треугольника тоже не было видно. Скоро стемнеет. К дождю присоединились поры­вы сильного ветра. Трубки орудия Батиса – идиотские жестянки – звенели, ударяясь об ограду балкона. Снача­ла этот шум бесил меня, но потом заставил погрузиться в безнадежную меланхолию. «Какой ничтожный заупо­койный звон», – сказал я себе. Батис пристально всмат­ривался вдаль и повторял:

– Где они, где, где?

Мне не оставалось ничего другого, как сжимать в ру­ках винтовку и плевать на ветер. Иногда я с горечью бросал ему какое-нибудь оскорбление. Мы следили друг за другом то исподтишка, то открыто. Наступила темно­та. Положение стало абсурдным до крайности. Мы не произносили ни слова, сидя каждый на своем конце бал­кона, и уже не знали, следим ли мы за движениями в темноте или друг за другом. До самой полуночи ниче­го не происходило. Дождь смывал остатки снега, сбегал ручейками по выемкам гранита и уносил к морю плоты мертвых веток.

Неожиданно луна раздвинула тучи, которые ее за­крывали. Это позволило нам разглядеть нескольких омохитхов. Они были у опушки леса, там же, где и рань­ше, и не делали никаких попыток, чтобы приблизиться к маяку. Я искал глазами Треугольника. Батис выстре­лил. Омохитхи пригнулись, некоторые опустились на четвереньки и бросились наутек.

– Полюбуйтесь на своих друзей! – торжествующе ска­зал Батис. – Они уползают, как черви. Где еще вы могли видеть таких ничтожных созданий?

– На любом поле боя, идиот! Я и сам ползал по земле, когда надо мной свистели пули! – закричал я. – Не стре­ляйте! Как мы сможем найти с ними общий язык, если с маяка в них летят пули? Не стреляйте!

Одной рукой я направил дуло его ремингтона в небо. Однако Батис с яростью рванул винтовку на себя и раз­рядил ее в сторону леса.

– Не стреляйте! Не стреляйте, проклятый австриец! – зарычал я, пытаясь вырвать оружие у него из рук.

Кафф взбесился так, словно я хотел оторвать ему ру­ку. Он взял винтовку наперевес и вытолкнул меня с бал­кона. Батис открыто объявлял мне войну, выкрикивая оскорбления в мой адрес. Красный от ярости, я опустил­ся на стул, кусая губы. Нечего было и пытаться убедить в чем-либо человека, который потерял рассудок. Кафф последовал за мной. Он, рыча, отложил ремингтон в сто­рону и стал отчитывать меня: его речь то ускорялась, то неожиданно прерывалась, в ней не было ни связи, ни ло­гики. Вместо ответа я просто наблюдал за ним, скрестив руки на груди, как это делают обвиняемые на скамье подсудимых. Он размахивал над головой своим гарпу­ном, похваляясь подвигами. Анерис сидела на полу, при­жавшись к стене; ее кожа была гораздо темнее, чем всег­да. Тоненьким голосом она затянула свою песню.

Потерявший рассудок Батис пнул ее ногой. Он сделал это вслепую, не думая, куда придется его удар. В этот мо­мент он казался мне страшнее омохитхов; я испытывал к нему такую ненависть, какой никогда не питал к ним. Град ударов Батиса повалил на пол мебель. Одной рукой он схватил Анерис за горло и прокричал ей прямо в ухо какую-то гадость на немецком языке. Его ручища души­ла ее. Я подумал, что он свернет ей шею, точно птице. Но этого не случилось. Он еще плотнее прижал свои гу­бы к ее уху и стал шептать ей нежные слова. Батис гово­рил тоном, который был для него необычен. Более того: веки его глаз неожиданно набухли, еще чуть-чуть – и он бы разрыдался. Кафф, это воплощение человеческой грубости, был готов расплакаться. Из упавшего шкафчи­ка выглядывала книга. Я подобрал ее. Это был том Фрей­зера, который Батис от меня спрятал.

– Господи, вы это знали? – сказал я, стирая пыль с об­ложки.