Александра Бруштейн. В рассветный часДорога уходит в даль... - 2
Глава первая. СВОЕЙ ДОРОГОЙ
— Спать! — командует мама. — Мамочка… — Ничего не «мамочка»! Спать! — Но ведь сейчас только восемь… Я всегда до девяти! — Тебе надо хорошенько выспаться! — отчеканивает мама с необычной для нее твердостью. — Чтобы завтра не проспать, не опоздать, сохрани бог, на уроки! Конечно, это серьезный довод. И я подчиняюсь, хотя и очень неохотно. — Все равно не засну… — ворчу я, укладываясь в постель. — Как я могу заснуть в восемь часов! Цыпленок я, что ли? С этой мыслью — «все равно не засну!» — я лежу в постели. Поль, моя учительница французского языка, тоже почему-то улеглась в такую рань, одновременно со мной. Она очень волнуется за меня, даже несколько раз в течение этого дня принималась сосать лепешечки из своей заветной коробки. Эти лепешки — ужасно невкусные! — сделаны из сока дерева эвкалипт. Такое красивое название, и такие противные на вкус лепешки! Они, собственно говоря, предназначены для лечения людей от кашля, но Поль принимает их от всех болезней: от головной боли, от сердцебиения, даже от ангины и расстройства желудка. Поль уверяет, что эвкалиптовые лепешки — «совершенно волшебное лекарство!». В общем, учиться пойду завтра я, а волнуется из-за этого весь дом! И не только Поль без конца ворочается в постели и сосет свои лепешечки. Даже маленький Кики, блекло-зеленый попугайчик, слепой на один глаз, — даже он сегодня почему-то не засыпает, шебаршит в своей клетке. При этом он издает порою тихие «звучки», словно жалуется: «Где мой глаз? Почему у меня только один глаз?» В другое время Поль сказала бы с гордостью: «О Кики такой умный! Он все понимает — как человек!». Но сегодня Поль даже не замечает этого. Она так волнуется, что ей не до Кики… Дверь в столовую открыта, и, лежа в кровати, я вижу все, что там делается. Мама за столом раскладывает пасьянс, но совершенно ясно, что карты ее не интересуют и она в них почти не смотрит. Порой она неожиданно задумывается и неподвижно глядит в одну точку. По другую сторону стола сидит наш старый друг доктор Рогов, Иван Константинович. Он тоже раскладывает свой любимый пасьянс «Могила Наполеона» (он только этот один пасьянс и знает) и тоже часто отрывается от карт, словно его тревожат другие мысли. Папа ходит по столовой — взад-вперед, взад-вперед. А Юзефа отчаянно, на всю квартиру, гремит в кухне посудой и утварью, поминутно роняя на пол то одно, то другое. Грохоту — на весь дом! — Юзефа! — просит мама мягко. — Не гремите кастрюлями! — А когда ж яны — бодай их, тыи каструли! — сами з рук рвутся! Як живые… — Яков… — пробует мама остановить папино вышагивание по столовой. — Перестань метаться, как леопард в клетке! — «Яков ты, Яков, цвет ты наш маков…» — вдруг напевает Иван Константинович. — Не мечись как угорелый. Ребенок и без того волнуется. — Вспомни, как ты когда-то сам в первый раз пошел в гимназию, — напоминает мама. Папа, по своему обыкновению, присвистывает: — Фью-ю-ю! Это же было совсем другое дело! — Почему «другое»? — Потому, что я был пятнадцатилетний парень, почти взрослый. Моя мать хотела, чтобы я непременно стал ученым раввином. Меня учили всякой религиозной премудрости, а я мечтал учиться светским наукам — и в особенности математике и медицине! — Вот! — радуется Иван Константинович. |
