По своей ослепительной силе головная боль была похожа на мигрень, но я понятия не имел, что могло ее вызвать. Сомнительно, чтобы она была следствием пребывания на большой высоте, потому что началась она, только когда я вернулся в базовый лагерь. Вероятнее всего, это была реакция на сильное ультрафиолетовое излучение, которое обожгло сетчатку и напекло голову. Что бы это ни было, страдал я немилосердно. Последующие пять часов я лежал в своей палатке, стараясь избежать воздействия любых сенсорных раздражителей. Когда я открывал глаза или просто двигал ими из стороны в сторону, не поднимая век, боль начинала пульсировать мощными толчками. На закате солнца, не в силах больше терпеть, я поковылял в медицинскую палатку за советом к Каролине, нашему экспедиционному врачу.

Она дала мне сильное болеутоляющее и сказала, что надо выпить немного воды, но после нескольких глотков я исторг из себя и пилюлю, и жидкость, и остатки ланча. «Хм-м, — задумалась Каро, глядя на рвотную массу, забрызгавшую мои ботинки. — Думаю, нам следует попробовать что-нибудь другое». Мне было предложено положить под язык крошечную таблетку, которая остановит рвоту, и потом проглотить две пилюли кодеина. Через час боль начала спадать; чуть не плача от благодарности я погрузился в забытье.

Я дремал в своем спальном мешке, глядя на утренние солнечные тени, маячившие на стенах моей палатки, как вдруг Хелен прокричала: «Джон! Телефон! Это Линда!» Я напялил башмаки, пробежал пятьдесят ярдов к палатке связи и схватил телефонную трубку, пытаясь восстановить дыхание.

Весь аппарат спутниковой телефонной и факсимильной связи был не намного больше обычного компьютера. Звонки стоили дорого — около пяти долларов за минуту, — и соединение не всегда устанавливалось, поэтому меня даже удивило, что моей жене удалось набрать тринадцатизначный номер в Сиэтле и прозвониться ко мне на Эверест. Несмотря на то, что этот телефонный разговор был большой поддержкой, в голосе Линды безошибочно угадывалось отчаяние — даже с другой стороны земного шара. «У меня все хорошо, — уверяла она, — но я хочу, чтобы ты был здесь».

Восемнадцать дней назад она расплакалась, когда отвезла меня к самолету, летящему в Непал. «По дороге из аэропорта домой, — призналась она, — я плакала не переставая. Никогда мне не было так грустно, как при прощании с тобой. Наверное, мне казалось, что ты можешь не вернуться, и это было ужасно».

Мы поженились пятнадцать с половиной лет назад. Через неделю после первого разговора о том, чтобы пожениться, мы посетили мирового судью и дело было сделано. Мне было тогда двадцать шесть лет, и я решил оставить альпинизм и заняться чем-то серьезным.

Когда я впервые встретил Линду, она сама была альпинисткой, к тому же исключительно одаренной, но она оставила это занятие после того, как сломала руку и повредила спину. Линда никогда не считала нужным просить меня бросить спорт, но мое заявление, что я намерен уйти из альпинизма, укрепило ее решение выйти за меня замуж. Мне не удалось оценить власть альпинизма над моей душой и смысл, который он придавал моей остальной, бесцельной жизни. Я не ожидал, что при его отсутствии в моей жизни появится пустота. Через год я вытащил из кладовки веревку и снова вернулся на скалы. В 1984 году, когда я отправился в Швейцарию, чтобы подняться на известную своей опасностью альпийскую стену Айгер-Нордван, наши с Линдой отношения были на волосок от разрыва, и именно мое восхождение легло в основу наших разногласий.

Наши отношения балансировали на грани разрыва в течение двух-трех лет после моей неудавшейся попытки одолеть Айгер, но брак все-таки уцелел. Линда смирилась с моими восхождениями: она поняла, что это было неотъемлемой частью меня самого. Она поняла, что альпинизм был основным выражением некоего странного, неизменного аспекта моей личности, избавиться от которого не проще, чем изменить цвет глаз.