Настойчивое утверждение Цыгана, что Альберт не в своем уме, основывалось на полном отсутствии честолюбия у этого юноши. Он отказывался даже зазывать посетителей в палатку или учиться предсказывать судьбу. Его вполне устраивало ставить и разбирать палатку, готовить еду и возиться с машиной.

Альберту нравилось наблюдать людей и рассуждать о жизни. Он любил смотреть на луну, на звезды и мог часами изучать обыкновенный муравейник. А иногда он высказывал какую-нибудь нелепицу и смотрел, как я на это реагирую.

Однажды он спросил меня:

- По-твоему, ты чем живешь - умом?

- То есть как это?

- Есть у тебя душа - ты как считаешь?

Цыган сидел поблизости, штопая яркую хламиду, в которой он предсказывал судьбу. Услышав слова Альберта, он поднял голову:

- Ну, в тебе-то души не больше, чем вот в том чертовом булыжнике.

- Мой старик боится духов, - доверительно сказал Альберт, - он ни за что не хотел бы встретиться с духом лицом к лицу.

- Пошел ты к черту, - громко сказал Цыган,

- Я вот о чем, - продолжал Альберт. - Ведь когда человек умирает, душа вылетает из него как дым. Вот так, понимаешь. - Он помахал рукой, изображая полет мотылька.

- Я в это не верю, - сказал я.

- Откуда же тогда произошел человек?

- Когда-то давно землю населяли первобытные существа, - стал объяснять я. - Жили они в пещерах и были покрыты волосами. Изображения таких существ найдены на стенах пещер на севере Испании. Они охотились, убивали животных и питались ими. Вот из них-то мы постепенно и развились.

- Слыхал я это - насчет происхождения от обезьяны, да только я этому не верю, - возразил Альберт. - Опять же - Адам и Ева. Ведь их-то ты не можешь сбросить со счета?

- Конечно, могу, - отвечал я. - Это просто такая аллегория.

- Такая - что? - Аллегория.

- Наплевать мне на все мудреные слова. Как ни называй Адама и Еву, все ж таки человек произошел от них.

- Да не было их вовсе, - стоял я на своем.

- Хорошо. Допустим - не было. А для чего мы, например, живем?

- Это зависит от нас самих. К примеру, я должен решить, для чего я живу, - чтобы отнять у тебя твои часы или чтобы отдать тебе свои.

- Валяй дальше, - воскликнул он, улыбаясь. - Что же ты решил?

- Не торопись. Это еще не все. Может, я решу дать тебе за часы пять шиллингов и еще обещаю, что стану говорить, который час, каждый раз, как ты захочешь узнать время.

- Понятно. А как быть с моим стариком? Он ведь тоже хочет знать, который час. Он всегда спрашивает у меня. А у меня не будет часов, они будут у тебя.

- Верно. За шиллинг я и ему буду говорить, который час. Я захвачу монополию на часы и каждому, кто за пять шиллингов отдаст мне свои часы, буду отвечать, который час. Я построю башню и с ее верхушки буду выкликать время. А потом люди, у которых много денег, начнут платить мне, чтоб я говорил неверное время - для того, чтоб парни, которые на них работают, не знали, когда пора шабашить. В конце концов никто не будет знать верного времени.

- Но, между прочим, к вечеру ведь темнеет, - заметил Альберт. - По солнцу можно сообразить.

- Верно. Когда я стану объявлять полдень в полночь - люди меня наконец раскусят. Они объявят мне войну, а я заряжу пушки часами и стану стрелять в тех, у кого отобрал эти часы. И, может быть, убью тебя твоими же часами.

- Значит, для этого мы и живем?

- Нет, этого я не говорил.

- Тогда для чего же?

- Я хотел бы, чтоб у каждого были свои часы, и чтобы все люди знали верное время, - сказал я. - Тогда не из-за чего было бы затевать войны.

Альберт поковырял землю палочкой, улыбка слегка тронула его губы; он взглянул на меня:

- Думаешь, я не понял, куда ты клонишь?

- Ты прекрасно все понял.

Он сидел на корточках, подтянув колени к подбородку, как сидят аборигены.