130. Я стою у окна спальни, грудь моя тяжело вздымается.

– Хендрик не придет. Он пьян. Папе не следовало давать ему бренди, он не привык к этому напитку.

Ружье со вчерашней ночи лежит на полу у окна.

Лицо у отца желтого оттенка. Он сидит, как прежде, прижимая к себе занавеску. Он не поворачивает головы. Неизвестно, услышал ли он меня.

131. Я становлюсь на колени возле него. Он смотрит на пустую стену, но его взгляд сосредоточен на чем‑то за ее пределами – возможно, на бесконечности или даже на его спасителе. Он мертв? Несмотря на все оспы и инфлюэнцы в моей жизни, я не присутствовала при смерти кого‑нибудь крупнее свиньи.

Его дыхание ударяет мне в нос – лихорадочное, нечистое.

– Воды, – шепчет он.

В ведре с водой плавают мошки. Вычерпав их, я выпиваю кружку. Потом отношу ему целую кружку и придерживаю ее у его губ. Он глотает с энергией, которая успокаивает.

– Могу я помочь папе лечь в постель?

Он тихонько стонет, скрежеща зубами, сопровождая стоном каждый вдох. Его пальцы ног, высунувшиеся из‑под занавески, сжимаются и разжимаются.

– Помоги мне, – шепчет он, – скорее позови доктора. – По щекам у него катятся слезы.

Я подхватываю его сзади под мышки, пытаясь приподнять. Он мне совсем не помогает. Он плачет как ребенок.

– Помоги мне, помоги мне, боль ужасна! Быстрее принеси что‑нибудь, чтобы прекратить боль!

– Бренди больше нет. Папа всё отдал Хендрику. Теперь, когда нам нужно бренди, его нет.

– Помоги мне, дитя, я не могу это вынести, я никогда не испытывал такой боли!

132. Мои подошвы противно липнут к полу. Я хожу по дому без всякого плана и цели, оставляя следы, которые мне придется замывать.

Он сидит в луже крови, как младенец, который описался.

133. В третий раз я тащусь через русло реки, на этот раз еле передвигая ноги. На плече у меня висит ружье, приклад ударяет меня по икрам. Я чувствую себя старым служакой, но не представляю себе, как выгляжу в действительности.

Хендрик лежит на спине, похрапывая. Еще один вонючий мужчина.

– Хендрик, вставай сию же минуту, или я стреляю. Мне надоели твои игры. Ты нужен господину.

Когда говоришь то, что действительно имеешь в виду, и не кричишь в панике, а говоришь спокойно, продуманно, решительно, тогда тебя понимают и тебе повинуются. Как приятно заметить универсальную истину! Хендрик поднимается на ноги и, пошатываясь, следует за мной. Я даю ему нести ружье. Патрон и казенной части израсходован ещё до полуночи. Я безобидна, несмотря на грозный вид.

134. – Хендрик, возьми его под плечи, тогда мы сможем поднять его на кровать.

Хендрик берет моего отца за плечи, я – за колени, и мы переносим его на развороченную кровать. Он стонет и бредит. Я приношу таз с водой, губку и карболовую кислоту.

То, чего я не видела прежде, – это зияющая рана на спине, из которой непрерывно течет кровь. Ее окружают лепестки плоти. Я осторожно обмываю вокруг них. Когда губка задевает за голое мясо, он дергается. Но, по крайней мере, в ране нет пули.

На рану такого размера не хватает бинтов. Я начинаю резать простыню на полосы портняжными ножницами. На это уходит много времени. Хендрик суетится вокруг, пока я не приказываю ему отгонять от хозяина мух. Он робко выполняет мое распоряжение.

Хендрик приподнимает отца, и я прикрываю обе раны подушечками из корпии и накладываю бинты. Член меньше, чем я думала, он почти затерялся в густых черных волосах, доходящих до пупка, – бледный мальчик, мошка, карлик, сынок‑идиот, который годами жил, запертый в погребе, на хлебе и воде, беседуя с пауками, напевая сам себе, и вот однажды вечером его одевают в новую одежду, носятся с ним, освобождают, балуют, устраивают для него праздник, а потом казнят.