Я не поняла половины из того, что услышала. Но, восстановив общую картину из разрозненных фрагментов, я сообразила, что у нее было трое или четверо детей, которые то ли все умерли, то ли разбежались. После того как Фердинанд потерял работу, Изабель подалась в мусорщики. И не в сборщики отходов, как можно было бы ожидать в ее-то возрасте, а в рециклеры. Хуже она ничего не могла придумать. Медлительная, простодушная и нерешительная, Изабель со мной согласилась, однако заметила, что эти недостатки она компенсировала другим — шестым чувством, особым нюхом, который приводил ее в нужное место. Она и сама не могла это толком объяснить, но факт остается фактом, она делала поразительные находки: сумка с кружевным бельем, подарившим ей с Фердинандом месяц безбедной жизни, совершенно целехонький саксофон, запечатанная коробка с новыми кожаными ремнями (словно вчера изготовленными, хотя последняя кожмануфактура обанкротилась лет пять назад), Ветхий Завет на рисовой бумаге, в переплете из телячьей кожи, с золотым обрезом. Впрочем, это былые заслуги, поспешила добавить Изабель, за последние полгода ее дар явно пошел на убыль. Она выдохлась, ноги стали сдавать, и сосредоточиться на работе никак не получалось. Она перестала узнавать улицы, забывала, откуда только что пришла, путала зоны и кварталы.

— То, что ты оказалась неподалеку, разве не чудо, — сказала она, когда мы остановились передохнуть возле какого-то подъезда. — Чудо, а не случайность. Я так долго молилась Богу, что Он послал мне спасительницу. Я знаю, люди перестали разговаривать с Богом, но я без Него не могу. Каждый день думаю о нем, молюсь Ему, когда муж засыпает, мысленно все время говорю с ним. Поскольку Фердинанд весь день молчит, Бог остался моим последним другом, единственным, кто меня еще слушает. У Него, конечно, и без старой одинокой женщины своих дел хватает, но Бог — настоящий джентльмен и не вычеркивает меня из списка. Сегодня вот позаботился, тебя прислал. Ты такая славная девочка, посланница Божья, и я о тебе позабочусь, я сделаю для тебя все, что в моих силах. Тебе больше не придется ночевать на улице и гнуть спину с утра до вечера. С этим покончено, я тебе обещаю. Пока я жива, у тебя будет свой дом, что бы там Фердинанд ни говорил. У тебя будет крыша над головой и кусок хлеба. Так я отблагодарю Бога за то, что Он для меня сделал. Он услышал мои молитвы и послал мне тебя, мое золотое дитя, мою дорогую Анну.

Их дом стоял в Цирковом проезде, спрятанный в лабиринте тупичков и грунтовых дорожек, в самом сердце второй избирательной зоны. В этом старейшем квартале я бывала раза два. Мусорщику здесь почти ничего не светит, и в этой паутине улочек легко заблудиться. Дома здесь были в основном деревянные. Если от каменных строений оставалась часть фундамента да груды кирпичей и пыли, то здесь все сгнивало, проседало под собственным весом, медленно врастало в землю. Те шли в распыл, эти усыхали, как обессилевшие древние старцы, как обезножевшие подагрики. Проваливались крыши, кровельный материал превращался в труху, дома заваливались вправо и влево, точно складные кубики, — казалось, ткни в них пальцем или просто дунь посильней, и они рухнут.

Дом Изабель неожиданно оказался каменным. Шесть этажей, по четыре маленькие квартирки на каждом, темная лестница с выщербленными, расшатанными ступеньками, облупившаяся краска на стенах. Всюду по-хозяйски разгуливали муравьи и тараканы, в нос шибали запахи кислятины, давно не стиранной одежды и пыли. При всем при этом дом был еще довольно крепкий, и я подумала, как мне несказанно повезло. Видишь, как у нас все быстро меняется. Если бы днем раньше кто-то мне сказал, что я поселюсь в таком доме, я бы посмеялась. И вот ведь привалило. Нищета и комфорт — как все зыбко. Через каких-то три-четыре месяца после приезда в город я обрела свой угол — как будто так и надо.