— Вы его не переубедите, — шепнул Бен на ухо рабби.

— Вы понимаете, мистер Горальский, — сказал тот серьезно, — что если вы, Боже упаси, умрете из-за того, что отказываетесь от лечения, то это может быть сочтено самоубийством?

Старик ухмыльнулся. Было ясно, что он наслаждается, получает своеобразное удовольствие от спора с молодым раввином. Дэвиду тоже хотелось улыбнуться, но он сделал последнюю попытку, постаравшись придать своему голосу мрачный, зловещий оттенок.

— Подумайте, мистер Горальский. Если я буду вынужден засвидетельствовать, что вы совершили самоубийство, то вас не смогут похоронить по всей форме. Над вашей могилой не произнесут надгробного слова, не объявят траура, не будут читать «Кадиш» в память о вас. В соответствии со строгим толкованием Закона вас похоронят в дальнем углу кладбища, а не рядом с вашей дорогой женой, и вашим детям и внукам будет стыдно…

Худая, с синими венами рука старика перестала перебирать одеяло.

— Слушайте, рабби, или я кому-то в жизни хоть раз причинил вред? Или я когда-то мошенничал, или я лжесвидетельствовал? Я уже пятьдесят лет имею свой бизнес, и покажите мне хотя бы одного человека, у которого я отнял хоть грош. Так чтоб вы не сомневались: Господь обо мне позаботится и не даст умереть сегодня ночью.

Рабби не смог удержаться от гамбита.

— Если вы в таких хороших отношениях с Господом, мистер Горальский, то почему он позволил вам заболеть?

Старик удовлетворенно улыбнулся, как если бы оппонент попался в расставленную им ловушку.

— Что за вопрос? Если бы он не дал мне заболеть, то как бы он дал мне выздороветь?

— Он может так парировать до скончания века, — заметил Бен.

— Не переживайте, рабби, — сказал старик, — я не собираюсь умирать этой ночью. Бенджамин, пришли сюда эту женщину. А вы лучше идите, а то опоздаете на «Коль-нидрей». — И он закрыл глаза в знак того, что разговор окончен.

Когда они спускались по лестнице, рабби сказал:

— Боюсь, я не очень-то помог. — Он вопросительно посмотрел на Бена. — Но мне кажется, что вас бы он послушал…

— Когда это родители слушали детей, рабби? — с горечью сказал Горальский. — Для него я всего лишь мальчишка. Когда другие говорят обо мне что-то хорошее, он гордится мною. В прошлом году меня расхвалили в «Тайме», так он носил в бумажнике вырезку и вытаскивал ее всякий раз, как кто-нибудь упоминал мое имя. А если меня никто не упоминал, он показывал ее сам: «Вы читали про моего сына, Бенджамина?» Но когда речь о том, чтобы принять мой совет, — тут уж совсем другое дело. По части бизнеса он еще может меня выслушать, но что касается его собственного здоровья — как об стенку горох.

— Он всегда был здоров?

— Он никогда не болеет. Годами не ходит к врачам. В том-то и проблема: он считает себя вечным, и когда случается вот такое, то не находит нужным что-либо предпринимать.

— Ему ведь уже, наверное, порядочно лет.

— Восемьдесят четыре, — сказал Горальский с гордостью.

— Тогда, может быть, он и прав, — предположил рабби. — Во всяком случае, спорить с ним бесполезно. Если в этом возрасте он здоров и не имеет дела с врачами, то, возможно, он просто инстинктивно умеет о себе заботиться.

— Может быть, рабби, может быть… Ну, во всяком случае, спасибо за попытку. Я отвезу вас и миссис Смолл в храм.

— А вы не собираетесь на службу?

— Нет. Думаю, сегодня мне лучше побыть здесь — так будет вернее.

Глава V

Небольшой фургон с эмблемой «Торговый центр Джексона.