Сотрудник Мольтке, Бронсарт фон Шеллендорф, который, правда, отличался постоянной злобой к Бисмарку, 20 ноября отметил в своём дневнике почти что злорадно: «Определённое чувство досады тяготеет над графом Бисмарком, у него определённо есть чувство, что в этой войне он играет подчинённую роль, потому что до сих пор солдат достигал всего, а дипломат ещё ничего не достиг. Мелкие политические трюки оказались паутиной».

Однако это суждение было преждевременным, поскольку как раз в эти дни Бисмарк наконец справился и с Баварией — в основном правда посредством великодушных уступок. Бавария и после своего присоединения к союзу, который теперь должен был быть переименован в «Германский Рейх», оставалась почти суверенным государством, со своей собственной почтой и железной дорогой, значительной собственной системой налогов, собственной армией под собственным верховным командованием в мирное время, даже с правом собственного дипломатического представительства. Граф Брай — Штайнбург писал своей жене: «Что касается меня, то я отсюда выношу твердое сознание, что в подготовленном нами соглашении содержатся максимально благоприятные условия, которых можно было достигнуть при современных отношениях».

Сам Бисмарк вечером после подписания высказался в кругу своих самых близких сотрудников: «Газеты будут не удовлетворены, и тот, кто пишет историю обычным способом, может придираться к нашему соглашению. Он может сказать, что дурачок должен был требовать большего; и он может быть прав — по необходимости. Однако я считаю более важным то, что люди внутренне были удовлетворены делом — что такое договоры, когда следует дело делать, а я знаю, что они ушли удовлетворёнными. — Я не желал давить на них, используя ситуацию. У договора есть свои недостатки, но он тем и прочнее. Чего не хватает, то может добавить будущее».

После Баварии подписал теперь и Вюртемберг, и Бисмарк был прав, когда уже после подписания договора Баварией заметил: «Германское единство достигнуто, и провозглашение кайзера также». Но это было очень слабое, шаткое единство, и помпезная мантия кайзера была очень необходима, чтобы прикрыть его несовершенство. Однако с кайзером были особые обстоятельства.

Само по себе вступление четырёх южно–германских государств в Северогерманский Союз, с которым ведь они уже были тесно связаны военными союзами и таможенным союзом, вовсе не было эпохальным событием, тем более что важнейшее из них, Бавария, продолжало сохранять почти полные суверенные права. Это переименование расширенного Северогерманского Союза в «Германский Рейх» и возвышение короля Пруссии до кайзера Германии окрыляло фантазию, предлагало удовлетворение или подмену удовлетворения национальному чувству, и сигнализировало миру о рождении новой европейской великой державы. В этом, казалось лишь внешнем, лишь символическом действии — однако символы могущественны! — и состоял собственно гениальный трюк Бисмарка: он дал тем самым буржуазным либералам, которые тогда были одновременно романтиками, то, что с 1848 года было из заветной целью; и всё же как раз тем самым он загородил дорогу к их собственной непризнанной настоящей цели — буржуазно–парламентарному национальному государству. Потому что ничто не может быть более монархически–феодальным, чем средневековая идея «Кайзер и Рейх», и кроме того, Бисмарк позаботился о том, чтобы кайзер не избирался ни национальным собранием, ни рейхстагом, а избирался исключительно правителями Германии.

Правда, как раз с этим у Бисмарка были его наибольшие трудности и неприятности. Он с самого начала был убеждён в том, что предложение короны кайзера должно исходить от самого могущественного из германских правителей — баварского короля; но тот категорически отказывался.