Решающими были два аргумента. Первым, сформулированным по просьбе рейхспрезидента генералом Грёнером от имени руководства войсками, был чисто военный расчёт: отклонение подписания означает возобновление войны; война теперь не может быть выиграна; и поэтому её нельзя вести, и поэтому следует подписать договор. Второй аргумент был сформулирован министром финансов рейха следующим образом: «Кто из нас отказался бы подписать, когда его сковали по рукам и ногам, приставили к груди револьвер и в таком положении требуют от него подписи, в случае же отказа его в сорок восемь часов отправят на луну? Под принуждением нет бесчестья».

Оба этих решающих аргумента имели важную оборотную сторону. Если рассмотреть их так сказать в зеркале, то во–первых они свидетельствуют о том, что немцы не рассматривали своё вынужденное подписание как действительно законное, и во–вторых, что они оставляли за собой право возобновить войну, как только её можно будет выиграть. То, что обе этих тайные оговорки не смогут оставаться скрытыми и то, что они смогут отравить отношения Германии с державами–победительницами гораздо глубже, нежели это сделал бы открытый и почётный отказ от подписания, осталось незамеченным. Равным образом не было замечено, что подписание — всё равно, с какими тайными оговорками оно было достигнуто — должно было разделить нацию и дискредитировать республику.

Уходивший рейхсканцлер, Филипп Шайдеманн, сделал патетическое, но верное предсказание: «Рука, подписавшая этот договор, должна отсохнуть». Именно это и произошло. Веймарская республика начала засыхать с того момента, в который она подписала свой собственный бойкот. Несмотря на частичный подъём во второй половине двадцатых годов, с этого момента она оставалась в течение всей своей короткой жизни кандидатом на политическую смерть: олицетворение малодушного самоуничижения для своего собственного народа, двусмысленная политика смягчения и фальши для союзников. Ни вновь пробудившийся германский патриотизм, ни проснувшееся раскаяние союзников не нуждались в Веймарской республике. Оба этих фактора в трагической связке действовали в тридцатые годы на пользу Гитлеру.

Сегодня Версальский договор принадлежит истории. Какие уроки можно извлечь из этой главы прошлого? Для нашей непосредственной ситуации очень мало. Сегодняшняя Европа отличается от Европы 1919 года вплоть до неузнаваемости. Пока Восточная Европа находится под русским, а Западная Европа — под американским владычеством, проблема, которую не смог разрешить Версаль, не стоит вообще — а именно проблема, как можно предотвратить то, что в организованной по национальному принципу Европе в ней будет владычествовать её самая большая нация. Даже в случае отвода русских и американских сил из Европы («disengagement» ) она не возникнет ещё раз в форме 1919 года, и именно потому, что Франция и Германия сегодня больше не рассматриваются как неизбежные противники. Мысль о том, что они в таком случае могут совместно вести Европу, даже придать её своего рода единство, не является более утопической.

Совершенно уже не говоря о революции, которая произошла с 1919 года в отношениях между Францией и Германией, европейский национализм сегодня нельзя больше сравнивать с тогдашними временами. Евангелие Вильсона, которое столь мощно подействовало в Азии и в Африке, несколько поблекло в Европе. Возможно, что новые принципы, в соответствии с которыми старый континент однажды попробует реорганизоваться — если он получит для этого шанс — пока еще находятся в зачаточном состоянии и их сложно различить.