Старый Эрл теперь редко покидал свою комнату, а его слух и зрение с каждым днем ухудшались. Винтер по-прежнему проводила в его компании все время, которое ей разрешали, однако он быстро утомлялся. Беседовать с ним становилось все более и более трудно, и одинокая, по большей части предоставленная самой себе, она находила успокоение в том, что сочиняла и рассказывала себе самой мечтательные истории о своем будущем: результатом всего этого было то, что по мере того, как она вырастала, ее воспоминания о Конвее Бартоне становились все более романтическими и далекими от реальности. Он превратился в высокого, широкоплечего, златоволосого рыцаря, красивого, доброго, одаренного всеми добродетелями, который однажды проедет на коне по дубовой аллее, с солнцем, сверкающем на его белокурой голове, и заберет ее и Беду далеко-далеко за моря в прекрасную страну, где она родилась и где, подобно принцессе из сказки, жила бы счастливо долгие годы.

Ей исполнилось четырнадцать лет, когда Зобейда умерла.

Сырой холод, туманы и морозы английских зим всегда были мучением для Зобейды, и за последние годы ее когда-то сильное тело, казалось, усохло и сморщилось. Однако она никогда не жаловалась и никогда не предлагала — и не мечтала предложить — чтобы ей разрешили вернуться на родину. Ребенок Сабрины с самого момента рождения завладел целиком ее преданным, любящим сердцем, и когда бы и куда бы этот ребенок ни направлялся, туда же следовала и Зобейда.

Она сильно страдала сухим кашлем, который нападал на нее в холодное время года. Однажды во время прогулки, где ее задачей было собирать в полях за пределами Хоум-Парка белые цветы буквицы, их внезапно застигла буря с дождем, и к тому времени, когда они добрались до дома, обе насквозь промокли. Для Винтер все закончилось простудой, но у Зобейды началось воспаление легких, и в течение трех дней она сгорела, бормоча на своем родном языке слова, понятные одной Винтер.

Некоторое время казалось, что потрясение от смерти Зобейды серьезно сказалось на здоровье девочки. Она с трудом бродила по замку, бледная, вся дрожа, и проводила долгие часы в комнате своего прадедушки, сидя на низкой скамеечке около него и почти не разговаривая. Сердце старика разрывалось от боли за свою любимицу, однако он знал, что печаль такого сорта можно пережить, и что в конце концов острота даже еще большего горя со временем притупляется. Не был ли он сам тому доказательством? Когда ему сообщили, что Джони умер, он подумал о себе, что стал дряхлым, преждевременно постаревшим от горя человеком, который уже больше ни о ком и ни о чем не сможет позаботиться. И вот Джони умер… как много лет назад? Он не смог бы вспомнить — кажется, целая жизнь прошла — и он полюбил дочь Джони, Сабрину; а теперь он ничего не может сделать, чтобы смягчить горе ее ребенка, опечаленного утратой своей приемной матери и друга.

После смерти Зобейды Винтер все больше и больше обращалась к придуманному ей мифу о своем будущем. Годы могут идти медленно, однако они, по крайней мере, проходят: еще совсем немного лет, и Конвей вернется домой и женится на ней. Она доставала свое маленькое колечко на потертой петле из ленты, смотрела на него и чувствовала себя спокойнее. Это был ее талисман и ее волшебная лампа, такая же, как мысль о Гулаб-Махале, о котором Беда так часто рассказывала и куда они однажды должны были вернуться, и где смогли бы и дальше жить счастливо. Однако Беда теперь уже никогда не вернется туда, и Винтер опасалась, что теперь, когда Беда умерла, она может забыть язык, который был для нее языком родной матери. Как жена Конвея она должна уметь говорить на нем, и тогда она сможет быть полезной ему в работе, а также для того, чтобы не оказаться чужим человеком в Гулаб-Махале.