А во-от эту, махонькую, даже еще не дыру, а только намек на дыру, — эту оставь. Ос-тавь! Потому что живому человеку каждый день хоть на чурек, а надо заработать! Говорил я тебе? Отвечай! Нет, я сам скажу: говорил! И когда медью посуду покрываешь, не лепи медь кизячьей лепешкой, а покрывай то-о-оненько, чтоб уже после третьей варки посуда снова к тебе в руки просилась! Зачем все это говорил? Кому по сто раз на дню говорил? Или ты — глухой? Или я — дурак?!

— Но разве это… честно?

— Не смей меня спрашивать, когда я тебя спрашиваю! Отвечай: зачем твоя честность отнимает у меня хлеб? Лишает работы и губит надежды? Молчи! Не тебя спрашиваю — себя спрашиваю и ответа не нахожу!

— Прости, учитель. Я думал…

— Ни о чем ты не думал! Эта работа не для твоего котла!

— …Мечтал, чтоб исчезла наконец в саклях бедняков дырявая посуда. Конечно, словчить можно, но людей жаль…

— А я кто? Пыль придорожная? Гусеница, которую ветер с горы катит? Я уже охрип, выкрикивая по аулам: «Ко-му чинить-паять?..» Готов бесплатно работать! Руки ведь ото всех невзгод лечат! И мои пальцы не привыкли на животе лежать… Э! Тебе говорить — лучше камни в сухой колодец бросать! — Кичи-Калайчи схватил свой мешок, тряханул, и оттуда выкатился закопченный котел. Салих оживился: там, где появляется котел, есть надежда на обед.

Старик поджег собранный в кучу хворост, втиснул в щели две палки-рогульки, на третью повесил над огнем котел с водой и стал месить из серой кукурузной муки тесто на хинкал. И все это время ворчал, ворчал, без утайки высказывал все, что накипело у него на душе, пока она не остыла.

Салих, три дня не евший горячего, смиренно заметил:

— Уважаемый учитель! У меня осталась горсть пшеничной муки…

— А мне что за дело?

— А котла нет… Разреши в твоем сварить хинкал.

Старик промолчал, и Салих поспешно раскатал на камне муку, политую водой из родника. Хозяин котла первым бросил куски теста в закипевшую воду. Когда Салих склонился над котлом, старик загородил его рукой, достал из мешка трехгранную амузгинскую иголку, которой шьют чарыки, и нанизал на длинную нитку пшеничный хинкал. Салих изумился:

— Что ты делаешь, учитель?!

— Не хочу твой белый мешать со своим серым! — объявил Кичи-Калайчи, принимаясь чистить чеснок. — У тебя своя компания, у меня своя.

— Но котел-то один!.. Ой, да в нем и воды не осталось! Ах, учитель, зря насылал ты семь раз по семьсот трехцветных проклятий на мою голову: вот же, объявилась дырявая посуда! Давай залатаю, три года будет служить — слово даю!

— Эх! — крякнул с досады старик, стянул с палки котел, вывалил хинкал-ожерелье и свой, ненанизанный, прямо на траву, а остатки жижы плеснул на дорогу, прямо под ноги коню, который вез всадника в кожаной куртке. Следом ехали люди, вооруженные винтовками.

Человек в кожаной куртке легко спешился и подошел не к старику, как положено в горах, а к молодому Салиху, пожал ему руку и крепко обнял.

Кичи-Калайчи замер с горячим котлом: такие важные командиры, при сабле, с биноклем на ремне, неужели знакомы с его непутевым учеником?

Пока отряд поил коней, человек в кожанке отвел Салиха в сторону и с большим вниманием выслушал, что говорил вполголоса Салих. Потом они рассматривали карту, и палец командира послушно, как нитка за иголкой, следовал за пальцем Салиха. Командир спрятал карту в планшет, отстегнул от своего пояса серебряную цепочку, державшую часы, и отдал их Салиху. Что сказал командир и как ответил Салих, старый лудильщик не слышал: в эту минуту к нему подошел боец отряда, уже напоивший коня.